Читать онлайн «Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления». Страница 55

На страницах «Вестника» народники также заявляли, что в России более 200 населенных пунктов, где жители действовали под их руководством{658}. Народники действительно принимали участие в выдвижении требований по формированию крестьянских союзов{659} и советов без коммунистов{660} и подстрекали к восстанию. Однако опыт и реалии послереволюционного периода привели к тому, что крестьянская масса и так была достаточно политизирована, и особых указаний ей не требовалось. Несмотря на существовавшую точку зрения, согласно которой внешнее политическое воздействие на деревню было ограничено, понимание коммунистами причин массовых волнений сводилось к переложению официальных обвинений с крестьянства на оппозиционные политические организации. В результате можно говорить скорее о преувеличении значимости фактов, нежели о сокрытии сведений.

Кроме того, в подстрекательстве к протестам против коллективизации зачастую обвиняли духовенство, в основном православных священников и членов церковных советов из мирян. В частности, их обвиняли в распространении идеи о том, будто советская власть это следствие происков Антихриста{661}. Так, окружной комитет партии в Твери полагал: «Контрреволюционным штабом является церковный совет, вокруг которого группируются все контрреволюционные силы против коллективизации»{662}. В феврале 1930 г. ОГПУ сообщало: на Средней Волге незаконные собрания часто проводились «под видом заседаний церковных советов», что, по всей видимости, говорило о руководящей роли церкви в борьбе против коллективизации{663}. Церковь действительно сыграла значительную роль в организации сопротивления{664}. В начале 1930-х гг. в деревне Славкино Аткарского округа Нижней Волги местный глава церковного совета подговорил женщин освободить недавно арестованного священника. Три сотни крестьянок собрались возле сельсовета, скандируя: «Дайте нам батюшку!»{665} В деревнях Островка, Сыса и Телятники Рязанского округа Московской области члены церковного совета во время массовых демонстраций заняли здания сельсоветов{666}. По донесениям, поступавшим из Московской области, женщин назначали на ответственные должности в церковных советах, причиной чему, вероятно, стала их открытая оппозиция советской власти. В Последовском сельсовете Пронского района Рязанского округа женщину даже выбрали церковным старостой{667}. Члены церковного совета занимали достаточно высокое положение, чтобы руководить жизнью деревни, и были весьма подвержены политическим перипетиям, что делало их крайне заинтересованными участниками бунтов.

Немалая роль в крестьянских восстаниях принадлежала священникам. Утверждалось, что они прежде всего пытались подтолкнуть к восстанию женщин, однако это сложно проверить, поскольку власти обычно отрицали участие женщин в политических акциях протеста, перекладывая ответственность на любую подвернувшуюся «контрреволюционную» группировку в деревне{668}. Так или иначе, во многих деревнях священники и крестьяне выступали единым фронтом. Когда отец Покровский, который совершал богослужения в нескольких церквях Ромашковского района Тверского округа Московской области, объявил перед тысячей женщин, что ему запрещено продолжать службы, женщины направились к сельсовету с требованием: «Долой советскую власть и коммунистов, да здравствуют батюшка и церковь… [Мы] в колхозы не пойдем»{669}. В одной из церквей на Северном Кавказе священник сказал своей пастве: «Колхозы — наша гибель. Идите на общегражданские собрания и заявляйте там открыто, что колхозы — это гибель для всего народа»{670}. В Кимрском округе Московской области прозвучала проповедь: «Настал конец света, пришел Антихрист на землю. Идите в церковь. Завтра будет моя последняя проповедь». На следующий день огромная толпа стала свидетелем того, как, невзирая на шум и протесты, священника арестовали{671}. Так, с помощью проповедей, советов или прямых действий, духовные наставники участвовали в крестьянских волнениях, на что имели свои причины. Апокалиптическое мышление, ставшее одной из главных составляющих идеологии крестьянского сопротивления, несомненно, было атавизмом. Однако в его формировании важную роль сыграла церковь, служители которой отчаянно искали поддержки, предчувствуя свою неминуемую гибель. Коллективизация была общим врагом, и защита общих культурных устоев намного сильнее, чем когда-либо ранее, сплотила крестьянство и духовенство, которые пережили череду периодов как взаимного недоверия, так и взаимозависимости.

Крестьянские выступления в годы коллективизации достигали всеобщего и угрожающего масштаба, затмевая более ранние случаи народных волнений в современной истории России{672}. Массовые протесты на собраниях и локальные беспорядки — наиболее распространенные виды волнений — по своей форме и традиционному характеру были в основном внутренним делом деревни. Они очень редко планировались и организовывались заранее. Еще больше сомнений вызывают утверждения насчет реального существования обширной сети организаций кулаков и тайных контрреволюционеров, так же как и идея о внешнем подстрекательстве (имевшем место в действительности разве что со стороны местных священников). Очевидно, что все это имело отношение только к риторике советских чиновников. Хотя не исключается вероятность участия в волнениях и в подстрекательстве против советской власти определенных социальных групп — например, бывших коммунистов, недовольных режимом, ветеранов, отходников, зажиточных крестьян, вдов (кроме того, сюда могут быть включены случаи деятельности эсеров, священников и членов церковных советов{673}, которые могли возглавлять восстания). Скорее, такое участие лишь подчеркивает тот факт, что все коллективные протесты являлись неотъемлемой частью культуры крестьянства, коренящейся в традиции сопротивления.

«Мартовская лихорадка» до и после марта 1930 г. сопровождалась волной слухов, побегов, уничтожением собственности. Одной из главных арен борьбы стали собрания — по поводу коллективизации, раскулачивания и вообще любого вопроса, касавшегося политики коммунистов в отношении деревни. Такого их количества не было со времен революции 1917 г. Большинство подобных собраний инициировались и проводились «чужаками»: районными уполномоченными, партработниками, женскими союзами, двадцатипятитысячниками. Часто целью этих мероприятий было расколоть деревню на отдельные группы (бедняков, женщин, молодежь, комсомольцев, партийных и т. д.) в соответствии с представлениями власти о том, каковы должны быть политические взгляды и поведение крестьянства. В моменты, свободные от собраний или бесед с агитаторами, ходившими по избам и расписывавшими преимущества нового порядка, крестьяне устраивали собственные сходы (дома, у мельницы или на рынке), где обсуждалась все та же коллективизация. Такие сходки крестьян власти расценивали как кулацкие и антиправительственные (коими, по сути, они и являлись). Они давали жителям села некое подобие автономии и возможность обсудить свои нужды и проблемы и постепенно становились все более враждебными по отношению к советской власти.

Эти собрания демонстрировали весьма любопытную структуру отношений крестьянства и коммунистической партии, которые играли на уязвимых местах друг друга. Это была площадка для обсуждения и выражения политических взглядов, однако не на государственной, а на крестьянской «почве»{674}. Часто страх перед советской властью не позволял крестьянам участвовать а актах протеста (особенно открытых), тем более когда во время беседы с ними партработник клал на стол свой наган или угрожал ссылкой на Соловки или «в болота» (что случалось довольно часто){675}. Иногда (но намного чаще, чем обычно предполагают) крестьяне находили способ оказать сопротивление или, по крайней мере, выразить свой гнев, вызванный попранием их прав, нарушением справедливости, грабежами и всеми действиями властей, которые нарушали их привычный образ жизни. Протест мог выражаться как в прямой, так и в скрытой форме, когда крестьяне использовали привычное им «оружие слабых».

Какую бы форму ни принимал протест, он всегда представлял опасность. Будь то гневные и открытые или более завуалированные вопросы и сомнения — это был прилюдный вызов, брошенный советской власти. Уполномоченные коммунисты и администраторы всех уровней, перед тем как провести голосование по тому или иному вопросу, всегда задавали простой главный вопрос: «Кто выступает против советской власти?» К антисоветскому выступлению мог быть приравнен протест против коллективизации, раскулачивания, закрытия церкви, открытия детского сада, против приписывания крестьянину статуса бедняка или даже против самого организатора собрания. «Советская власть» была своеобразным идолом для государственных и партийных работников, которые строили социализм во имя новых «богов», новой веры, зачастую питая слепую ненависть или пренебрежение к крестьянству. Эта же идея становилась орудием личной власти для каждого чиновника, делая его олицетворением воли правительства. Она же служила законной ширмой, прикрываясь которой официальные лица вели борьбу с оппонентами, когда были исчерпаны все методы убеждения. А.И. Солженицын стал свидетелем подобной «персонификации» власти, когда после войны отбывал заключение в ГУЛАГе. Он приводил слова лагерного охранника, который в ответ на незначительный ропот гаркнул: «Кто тут выступал против советской власти?» В своей обычной язвительной манере Солженицын объяснял: «Возразят, что это — общий прием, что это и на воле любой начальник заявляет себя советской властью и пойди с ним поспорь. Но для пуганных, для только что осужденных за антисоветскую деятельность — страшней»[73]. Впрочем, в тех обстоятельствах, которые раскололи нацию, любая мелкая сошка и была олицетворением советской власти. В период коллективизации крестьянам пришлось столкнуться с этой абсурдной чертой советского порядка. Он основывался на силовых методах, и крестьяне молчали, напуганные и буквально обезоруженные угрозами, что открытое выражение недовольства советским режимом — как властью в целом, так и отдельными ее представителями — расценивается не иначе как измена.