Читать онлайн «Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления». Страница 17

Крестьяне придерживались схожего взгляда на этот конфликт. Они так же делили мир на черное и белое, но не на антагонистические классы, а на деревню, с одной стороны, и город и коммунизм как вестников Апокалипсиса — с другой. Противостоять колхозу, инструменту Антихриста, считалось долгом всех верующих крестьян. Коллективизация представляла серьезную угрозу для образа жизни крестьянина и для всей его культуры. В ответ все слои крестьянства сплотились как особая культура, как класс в самом настоящем смысле, на защиту своих традиций, веры и средств к существованию. Корни сопротивления коллективизации уходили не в какие-то отдельные социальные слои, а в культуру крестьянства, и прибегало оно к тактике, присущей этой культуре. Крестьянское сопротивление питало крестьянскую культуру. Для крестьян, как и для государства, коллективизация была гражданской войной.

Как гласит русская пословица, мирская молва — что морская волна{162}: она захлестывает деревню, поглощая и переворачивая все на своем пути. В страшные годы коллективизации молва и тревожное ожидание держали советское село в страхе. Повсюду крестьяне ловили слухи о коллективизации и задавались вопросом, что же за участь их ждет. Кто-то говорил, что коммунисты собираются восстановить крепостное право, кто-то доказывал, что коллективное хозяйство — это знак того, что на Землю пришел Антихрист. Другие же считали коллективизацию простым грабежом и разорением. Слухи о коллективизации стали значимым аспектом сопротивления и отражением манихейского мировоззрения, подобного коммунистическому.

Слухи — неотъемлемая черта всех аграрных обществ. Особенно благоприятными условиями для их распространения являются времена глубоких кризисов и атмосфера страха. Они приобретают форму подпольного источника информации и рупора оппозиционного мнения в обществах, общинах и группах, вынужденных читать прессу, подвергаемую цензуре и содержащую искаженную информацию, или испытывающих трудности в доступе к новостям. Место последних в данном случае занимают слухи, которые заглушают пропаганду государства, зачастую полностью опровергая или меняя смысл официальных сообщений и озвучивая другую правду{163}. В годы коллективизации слухи были не просто новостями или альтернативным взглядом на события, а оружием из арсенала крестьянского сопротивления. Они сеяли страх, сплачивая деревню перед лицом внешней угрозы{164}и выступая гарантом единства общины в борьбе против государства{165}. Крестьяне перешептывались, что если они вступят в колхоз, то наступит новое крепостное право, пугали друг друга знаком Антихриста и аморальным принципом «общего одеяла», подразумевавшим в том числе договоренность о свободе в сексуальных контактах и обобществление жен. Угрозы и реалии того времени породили идеологию, основанную на прочной паутине слухов, объединивших крестьянство и позволивших преодолеть разногласия между выходцами из различных районов страны, о которых твердила научная литература, а также менее явную социальную напряженность и расколы внутри деревни.

Слухи о коллективизации были пронизаны апокалиптическими кошмарами. Образы Антихриста и четырех всадников Апокалипсиса предвещали конец традиционного образа жизни. Советская власть отождествлялась с Антихристом, начинающим устанавливать свое царство на земле с помощью колхозов. Коллективизацию приравнивали к крепостному праву имея в виду те беды и несправедливость, которые она несла с собой, и предательство коммунистами идеалов революции 1917 г. Рассказы о том, что всех жен якобы сделают общими, а на ночлег всем придется ложиться под общим одеялом, символизировали безбожность и аморальность нового порядка, учреждаемого компартией-Антихристом. Слух был политической метафорой, переворачивающей мир вверх дном благодаря созданию альтернативной реальности, полной символических инверсий. Тем самым слухи подрывали легитимность колхоза, коллективизаторов и советской власти. Апокалиптические пророчества и верования были неотъемлемой частью крестьянского мышления{166}. Приняв форму протеста и языка крестьянской культуры сопротивления, они проявили свою подрывную силу заставив крестьян выбирать между Богом и Антихристом.

Слухи — символическое выражение коллективного мировоззрения. Наряду с пророчествами, видениями и сказками они являются проекцией народной мысли, а в эпоху коллективизации стали отражением политического мира крестьянства{167}. Они показывают «уровень крестьянского политического сознания, часто наполненного религиозными и ритуальными верованиями, и служат средством его распространения среди подчиненных масс деревни»{168}. Поэтому для исследователя слухи — это ключ к пониманию крестьянства, его взглядов и верований, обычно скрытых от посторонних глаз. В годы коллективизации слухи были одной из важнейших составляющих идеологии крестьянского сопротивления.

Советская власть заклеймила распространение слухов как «кулацкий агитпроп», контрреволюционное отражение агитации и пропаганды самой партии. Пренебрежительное отношение государства к слухам отрицало правду, состоявшую в том, что они представляли собой реальную угрозу и имели огромное значение как сила, способствующая мобилизации крестьян и формированию их контридеологии. Слухи о коллективизации окрасили мир в черно-белые тона, сокрушив официальные догматы классовой борьбы между богатыми и бедными крестьянами и заменив их битвой между силами добра и зла. Массовая форма этой контридеологии представляла собой в теории один из видов закулисного общественного пространства[21], рожденного крестьянской культурой и по самой своей сути антитетичного коммунистической культуре и городской политике. Мир слухов, как ни один другой вид крестьянского сопротивления, придавал коллективизации дух и облик гражданской войны.

Крестьянский апокалиптический кошмар возник в советской деревне отнюдь не с приходом коллективизации. Апокалиптическая традиция поселилась в умах российских крестьян за века до Октябрьской революции и долгое время была глубинной основой народного сопротивления. После 1917 г. она воспряла с новой силой и достигла пика популярности в 1920-е гг. — время перемен и неизвестности для большинства крестьян, став главным мифом, толкавшим их на сопротивление.

Эсхатологическое мышление не является уникальной чертой, присущей только России или крестьянскому обществу{169}. Оно было свойственно самым различным обществам в разные эпохи{170}, связанная с ним ментальность не присуща каким-то определенным народам, а представляет собой социальный феномен. Подобное мышление процветает в эпохи перемен, социальных потрясений и кризисов{171}. Оно становится метафоричным выражением протеста, который часто проявляется через веру в пророчества, чудеса, знамения и другие сверхъестественные явления. Предсказания грядущего Апокалипсиса предваряли наступление первого тысячелетия у христиан, вдохновляли участников крестовых походов в Средние века и продолжали играть свою роль на первых этапах истории современной Европы в периоды экономической и политической нестабильности. Во всех случаях апокалиптические страсти были вызваны серьезными переменами в общественной структуре и вызывали бурю в тех слоях населения, которые эти перемены затронули сильнее всего{172}.

Похожий кризис, вызвавший всплеск апокалиптических настроений, испытало Московское государство XVII в. Раскол Русской православной церкви был, возможно, главным культурным водоразделом века, полного кровавых столкновений и народных восстаний, отделившим Смутное время от присвоения Петру I императорского титула. События XVII в. вызвали волну слухов о грядущем конце света: истово верившие в них называли Петра I Антихристом, а некоторые старообрядцы, считавшие реформы Петра и новые правила богослужения делом Сатаны{173}, совершали акты самосожжения. Апокалиптические страсти толкали население на выступления против государства. Старообрядцам же такое мышление позволяло в привычных для себя терминах осмыслить глубокие социальные, политические и культурные перемены своего времени.