Читать онлайн «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина». Страница 57

— Ну, ты, государственная! — тихо сказал Ледеркин.

Он развернулся и, что было силы, хватил ее кулаком по зубам.

Так началась их долгая совместная работа на трассе канала.

В том же четвертом отделении в Надвоицах работал и Умаров. Он ходил по трассе в ватном бешмете с газырями и в мягких кавказских сапогах с галошами. На голове была надета плоская кубанка с золотым галуном. Талия, перетянутая блестящим ремнем, была тонка. Осиная талия джигита, абрека, щеголя! Умаров сед. Это стройный, моложавый старик. Когда-то он был крестьянином.

В 1913 году по приказу своего помещика он совершил первое убийство. Жертвой пал бедняцкий вожак Далаяров, многосемейный горец из Верхней Шавы. Разочаровавшись в наемном убийстве с большим риском и мелкими доходами, Умаров занялся вскоре собственными делами.

Из всех видов вооруженных нападений, которые были распространены в Нагорном Дагестане, Умаров избрал низовое абречество: он грабил бедняков. Крестьянская курица привлекает его внимание, хромой жеребец со вздутым животом становится предметом его преступлений. Умаров знал, где искать сокровища аулчан. Шелковый платок, общупанный руками пяти поколений — цветастая святыня горской семьи, пахнущая имбирем и луком, легко переходит в его огромный мешок, куда складывалось награбленное имущество.

— Тащи добро на воздух, — приказывал Умаров бледным трясущимся старухам, холодным взглядом окидывая дымный потолок, каменный пол и войлочную тахту, на которой голосили завернутые в холст молочные дети.

— Уходи, демон! — шепотом умоляли его женщины.

— Богом просим, уйди!

В годы мировой войны Умаров продолжал свою деятельность. Он уводил коней и обворовывал сакли. В аулах говорили: «Кончился Талавардов», «Слыхали, у Османа вырвали кусок шеи». В обиход горцев крепко вошли белое тряпье перевязок и самодельные костыли калек.

Умаров поджигал сакли и обчищал коновязи. К тому времени он был бандит с большим стажем, мастер мелкого разбоя, жадный до всякого барахла, танцор и повеса.

Уходя в горы после удачной операции, Умаров в удобном месте приказывал своим людям спешиваться.

— Танцовать! — кричал он.

Несколько бородачей выходили на круг. Умаров ударял в ладоши. Потом танцовал сам. Это была самоотверженная пляска грабителей, гремевшая без свидетелей в ночной тьме, при свете бедной звезды, среди коряг и лягушек. Наплясавшись досыта, Умаров приказывал: «Сидать!»

Октябрьская революция застигла Умарова на переходе Хунзах-Гуниб. Прослушав смутные новости, рассказанные каким-то пешим солдатом, он повернул лошадь и скрылся в Салтинском ущельи. С тех пор он боролся с советской властью по-разному: винтовкой, шашкой, кинжалом.

Имам Гоцинский, руководитель белых дагестанцев, ходивший в шелковом тюрбане и русском генеральском мундире, пользовался услугами Умарова. Нужны были свежие люди! Умарову приказывали завербовать столько-то новых голов. Спустя неделю он приводил в отряд испуганных учеников приходских школ Верхнего Нагорья или нечесаных людей из отдаленных аулов. Умаров богател. Он завел себе чесучевый бешмет, ездил в Петровск-порт и пригоршнями покупал билеты лотереи-аллегри во время гуляний в городском саду. Когда контрреволюция была разбита, Умарову снова пришлось скрываться. Его тайная жизнь продолжалась без малого десять лет. Он сколотил шайку в двенадцать абреков и носился с ней по горам. Иногда он недолго крестьянствовал, прикидываясь мирным человеком. Несколько месяцев прослужил табельщиком на заводе «Дагогни», чтобы замести след. Шайка расползалась по селениям. Потом он снова собирал ее. Последний его набег был совершен на малолюдный аул Гашан, висевший в стороне от тропы. Комсомольцы встретили Умарова ружейным огнем. Шесть человек из его шайки остались лежать, остальные сами отдали винтовки. Их посадили на замок в кунацкой «красного уголка». Умарову удалось спастись. В какой-то горной цирульне он сбрил бороду. Сменил папаху на кепку.

Шатаясь из аула в аул, он задумал сколотить новую шайку. Искал товарищей, но с трудом находил их. Кругом разговаривали об учебе, о бригадах, об укреплении колхозов. Это происходило в 1930 году. Через несколько дней в пятидесяти километрах от моря арестовали Умарова. На допросе в ОГПУ в Махачкале, столице Дагреспублики, он сказал:

— Я шел сюда сам. Вы перехватили меня на пути.

Его судили и приговорили к десяти годам. Затем он был выслан в беломорско-балтийские лагеря.

Такова прошлая жизнь Хассана Умарова.

Приехав на Беломорстрой, Умаров первый месяц зверски скучал. Он зевал работая, безразлично принимал пищу и брезгливо засыпал. Вскоре после приезда он заболел ангиной. Лежа в больнице, он не открывал глаз без особой надобности. Когда приходили смазывать ему горло, он, кряхтя, раскрывал свой большой рот с раздробленными кривыми зубами.

— Ковыряйся скорее, сердце мое! — ворчливо говорил он санитарке.

Поболев, Умаров вышел на трассу. Он был худ и неразговорчив. Ничто в мире не занимало его. Морозный беломорстроевский день без всадников и шашлычных был ему ненавистен. Он бурил скалу, думая о кобылах, закладывал патрон, мечтая о тахте, провонявшей курдючным салом; вывозил грунт, жалея о разбитой профессии.

Прошло три месяца. Однажды во время ночных работ Умаров встретил своего земляка и соратника Асфендиева. Изрытая поверхность с вывороченной землей и выдолбленным камнем напоминала поле боя. На трассе было светло, как в полдень. По мерзлым дорожкам, тянувшимся вдоль котлована, скрипели тачки, наполненные диким камнем разноцветной окраски. Бурильщики, выпотрошив скалу, закладывали отверстие деревянными втулками. Немного поодаль шумели костры; вокруг них дымился смешанный с золой, исковерканный снег, исполосованный светом прожекторов.

На деревянном здании барака мотались сорванные вьюгой бумажные цветы, повешенные к празднику. Оледенелые изображения шлюзов и плотин были прибиты к дверям клуба.

— Ваше почтеннейшее здоровье? — спросил Асфендиев, кланяясь и приседая по законам бандитской вежливости.

— Живу, — ответил Умаров.

— Действительно… — протянул Асфендиев.

— Как видите, — поклонился Умаров.

Они стояли и свертывали цыгарки. Это была «перекурка» — пятиминутный интервал посреди великих работ. Чиркали спички. Множество огненных точек загоралось на трассе. Потушив фонари, можно было бы заметить неровный световой пунктир среди коротких дымков и очертаний курильщиков в теплых шапках.

Умаров и Асфендиев дымили и разговаривали. Оба они были в черных бешметах, перехваченных поясами, тонкие и прямые, как свечи. Мимо прошли два бывших одесских дельца в грязных драповых пальто. Они опасливо поглядели на дагестанцев.

— Это кавказские разбойники, — тревожно шепнул один из них. — Убить человека им ничего не стоит. Даже одно удовольствие.

Кончив работу, Асфендиев и Умаров пошли в барак. Перетащив свои сундучки, они решили жить рядом на смежных койках. В бараках помещались большей частью кавказцы.

Асламбек Бурашев, растратчик из Буйнакска, крепкий гражданин, два месяца симулирующий всевозможные недуги, по обыкновению стонал, закатывая свои бесчестные, привычные ко всему глаза.

— Сгораю! Скоро мне потолок!

Несколько человек, стоя у восточной стены, отбивали поклоны. Они молились четыре раза подряд, оптом посылая богу все недоданное ему в течение дня; они совершали эту процедуру с аккуратной честностью воров, делящихся между собой добычей.

Засыпая, Умаров неожиданно заметил Асфендиеву:

— Бригада наша ни к чорту! На работе мы ползем позади всех. Дрянь, а не бригада!

Нацменовская рота, где работал Умаров, действительно была неповоротливой и сырой боевой единицей с худой дисциплиной: многие не выходили во-время. Утренний развод каналоармейцев продолжался два часа. Люди бродили вялые, как мухи. Иные резали ножом обувь, чтобы не торчать на трассе. Субтильные кулаки в каракулевых шапках подходили к лагерникам и бубнили: «Бог есть! Что бы вам ни говорили, знайте, бог есть!» — и уходили, таинственно улыбаясь. У кого-то было ночное наитие о «дне искупления»; он рассказывал об этом, уходя на работу к молодым осетинам. Воспитатель был недавний трактирщик из Душета, самый бойкий и грамотный среди всех. В общем это была запущенная нацменовская рота, на которую обращали мало внимания и на которую затрачивалось мало забот.

Умаров презирал отстающих. Свое пребывание в этой роте Умаров считал для себя особым наказанием, той мстительной дальновидностью начальства, которая злит и обижает людей.

Везут лес для шлюза

Назавтра Умаров встал раньше положенного. В углу молились три праведника, свистящим шопотом беседуя с небесами. Умаров шумно обувался, сердито поглядывая на молящихся.