Читать онлайн «Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время». Страница 59

В этих условиях Лютер как религиозный политик уже вынужден был все более тесно связывать реформацию с княжевластием. Если в 1524–1525 годах в принципе еще существовала возможность выбора между крестьянской и княжеской поддержкой евангелизма, то теперь ее просто не было. Крестьяне с полным безразличием, даже со злорадством, встретили бы разгром лютеран папистами. Князья оказывались единственной силой, способной защитить протестантское бюргерство от католической расправы, угроза которой делалась все более реальной.

Лютер надеялся также, что, получив от протестантства санкцию на секуляризацию духовных владений, а также достаточно развитую апологию светской власти, князья со своей стороны помогут виттенбергской религиозной партии осуществить ее цивилизаторскую программу, то есть засадят народ за Евангелие; примут суровые меры против суеверий, пьянства и лени; поддержат хиреющие университеты и школы; пресекут лихоимство ростовщиков и т. д. Лютер всеми силами пытался «с помощью князей провести буржуазно-умеренную реформацию «сверху»[63].

Преследуя эту цель, виттенбергский религиозный лидер решился объявить князей полновластными «попечителями и распорядителями немецкой поземельной церкви». Но это означало, что на политической сцене лютеранская церковь и мелкокняжеская протестантская государственность сливались отныне в одно лицо. Лютер-теолог не мог больше сделать ни шага, не оглядываясь на политические интересы господ — покровителей реформаторского движения.

Нередко можно было слышать, будто после 1526 года Лютер — это просто марионетка в руках немецких протестантских князей, что он перекраивает свою церковно-теологическую программу в угоду их частным или коалиционным требованиям и уподобляется клерикальным дипломатам-макиавеллистам, объявляющим «истинным и христианским» все, что в данный момент идет на пользу папскому государству в Италии.

Эта точка зрения подкупает своей определенностью и простотой, но не выдерживает сопоставления с фактами.

После Крестьянской войны Лютер — преданный и радивый политический советник князей-протестантов, но отнюдь не марионетка и не макиавеллист. Его политическое поведение, в том числе и поступки, представляющиеся выходками и капризами, определяется оригинальной, ранее разработанной концепцией «двух порядков» («божественного» и «мирского») и соответственно «двух планов истории».

Если взглянуть на землю с той высоты, с какой ее видит бог, она, полагает Лютер, предстанет как поле борьбы между церковью Христовой (невидимой) и церковью антихристовой (видимой, папской). В этой борьбе не может быть места дипломатии, примирениям и компромиссам (как, впрочем, и попыткам насильственного ниспровержения римского престола). Тут все решают твердые принципы, а успех дела зависит от чистоты евангельского учения и от усвоения его всею массою христиан.

Иной вопрос — мирские политические отношения, которые мы видим вокруг себя с высоты нашего человеческого опыта. Это многообразные конфликты властей: папской мирской, императорской, княжеской, муниципальной и т. д., — конфликты, в которых по-настоящему компетентны только юристы. Они никогда не получат окончательного, принципиального разрешения. Поэтому компромиссы и полумеры не просто допустимы, но, строго говоря, являются правилом организации грешного людского общежития.

Только учитывая эту двуплановость реформаторского рассуждения, можно увидеть скрытую логичность по видимости импульсивных решений, принимавшихся Лютером после Крестьянской войны.

В 1523 году развернулась реформация в Цюрихе. В Виттенберге ее инициатор Ульрих (Хульдрейх) Цвингли (1484–1531) почитался за одного из эпигонов Лютера; в действительности же он проводил в жизнь самобытное учение, соответствующее интересам и нравственно-религиозным запросам более развитого и независимого швейцарского бюргерства.

Цвингли поддерживал связи с Эразмом Роттердамским и находился под сильным влиянием его «философии Христа». В Эйнзидельне, Цюрихе он нападал на индульгенции, а в 1519 году добился их запрещения. Реформаторская проповедь Цвингли с самого начала имела более определенную, чем у Лютера, социально-критическую направленность.

В деле церковного преобразования Цвингли также шел дальше виттенбержцев: отвергалась не только месса, но и органная музыка, иконы, картины, украшения, торжественные шествия. Суровое и бесцветное новое богослужение ограничивалось молитвой и проповедью.

Цвингли был сторонником республиканского политического идеала и подчинил ему саму церковную реформу. Однако от демократически-правовых требований швейцарец был еще очень далек. Реорганизация церкви проводилась «сверху», по инициативе городского совета, причем с применением насильственных мер.

В учении об оправдании швейцарский реформатор прямо декларировал то, что молодой Лютер в лучшем случае подразумевал: католическим «делам» он противопоставлял раскаяние, проникнутое идеей нравственного совершенствования. Цвинглианская критика церковной магии носила рационалистический характер.

Из семи таинств, узаконенных католической церковью, Лютер, как мы помним, сохранил лишь два: крещение и причастие (евхаристию). Цвингли провозгласил, что и они, по строгому счету, являются не таинствами, а лишь чувственно-наглядными символическими действиями самой общины. Особенно резко этот, взгляд был проведен им в истолковании евхаристии, что вызвало открытый протест виттенбергских теологов. Таинство причастия стало реформационным «яблоком раздора»: полемика по этому вопросу пробудила не меньшие страсти, чем спор о крещении «двумя» или «тремя перстами» в эпоху религиозного раскола в России.

Лютер отверг католическую догму о пресуществлении тела и крови Иисуса в хлеб и вино. Однако он настаивал на том, что преображенное, вездесущее тело Христа так же «присутствует» в «святых дарах», как и сами нисходящие на человека благодать, поддержка и сила бога.

Уже в 1524 году в «Комментариях об истинной и ложной религии» Цвингли выступил с критикой этой компромиссной и труднодоступной формулы Лютера. Он доказывал, что причащение есть просто акт общинного воспоминания о тайной вечере Иисуса (символе единения) и что Христос лишь настолько присутствует в «святых дарах», насколько слово его овладело духом верующих.

Цвинглианское истолкование евхаристии получило распространение не только в швейцарских кантонах; оно было принято Мартином Буцером и другими деятелями верхнегерманской (страсбургской) реформации. Оно сделалось отличительным признаком республиканско-бюргерского евангелизма — знаменем, на котором к концу двадцатых годов алела уже кровь мучеников.

Спор цюрихского и виттенбергского реформаторов не был мелкой богословской перебранкой. Речь шла о фундаментальной религиозно-теологической проблеме — об отношении к чуду.

В своей трактовке евхаристии Цвингли далее всех своих современников продвинулся по пути секуляризации христианского религиозного сознания: он вплотную подошел к выводу, что в евангелизме не должно остаться ничего сверхразумного (все принимаемое на веру должно трактоваться символически).

Однако мы впали бы в ошибку, если бы стали утверждать, будто истолкование евхаристии, отстаивавшееся Лютером в споре с Цвингли, было просто «пережитком католического средневековья».

И точке зрения Цвингли, и точке зрения Лютера в реальной истории антифеодальной борьбы еще принадлежало будущее. В их лице сталкивались два течения самой бюргерской реформации. Швейцарскому горожанину, воспитанному в традициях городской независимости, достаточно было верить, что бог просто поддерживает его собственную рационально взвешенную инициативу, его суровое и мужественное умонастроение. Горожанину средне- и нижнегерманскому, хозяйственная и политическая ситуация которого была до отчаяния драматична, этого было мало. Он должен был верить, что бог телом своим проникает в него, движет им и вызволяет его даже из крайних бедствий. Солдаты Вильгельма Оранского и солдаты Кромвеля в крайних ситуациях подобным же образом сознавали себя.

Что для нас особенно существенно, и Цвингли и Лютер в споре об евхаристии вели себя совершенно принципиально, ни под кого не подлаживаясь. Оба обосновывали и пытались внушить своему читателю то, «что полагали всерьез». Оба не могли быть переубеждены.

Осенью 1528 года полемика прервалась, причем за Лютером осталось последнее слово. Она, возможно, и не заняла бы столь видного места в истории Реформации, если бы год спустя обе партии не оказались втянутыми в масштабный политический замысел, вызревший в головах протестантских князей.

Лютеранские и католические земельные государи были едины в стремлении подавить крестьянское восстание. После победы над ним вновь начались размежевание и вражда. Уже летом 1525 года пять католических князей заключили союз в Дессау с целью насильственного подавления нового вероучения. В феврале 1526 года в Готау Филипп Гессенский вступил в оборонительную коалицию с новым курфюрстом Саксонии Иоганном (преемником умершего 7 мая 1525 года Фридриха Мудрого). К ним примкнули позднее северогерманские города Люнебург, Мекленбург, Анхальт и др. Религиозные исповедания впервые стали символами внутригерманской княжеской усобицы.