Читать онлайн «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным». Страница 20

Хотя Сталин, Каганович и Балицкий объясняли репрессии в Советской Украине ответом на украинский национализм, Советская Украина была многонациональной республикой. Голод коснулся русских, поляков, немцев и многих других. Евреи Советского Союза преимущественно проживали в больших и маленьких городах, но те из них, кто жил в селе, подвергались такому же риску, как и все. Однажды в 1933 году штатный корреспондент партийной газеты «Правда», отрицавший голод, получил письмо от своего еврейского отца. «Хочу, чтобы ты знал, – писал отец, – что твоя мать мертва. Она умерла от голода после нескольких месяцев мучений». Ее предсмертным желанием было, чтоб их сын произнес молитву кадиш по ней. Этот пример показывает разницу между поколением отцов, выросших до революции, и детей, выросших после нее. Не только среди евреев, но и среди украинцев, а также представителей других национальностей поколение, получившее образование в 1920-х, было гораздо более склонно принять советскую систему, чем поколения, повзрослевшие в Российской империи[97].

Немецкие и польские дипломаты информировали свое начальство о страданиях и смертности в среде немецкой и польской национальных меньшинств Советской Украины. Немецкий консул в Харькове писал, что «почти каждый раз, когда я отваживаюсь выйти на улицу, я вижу, как люди падают от голода». Польские дипломаты имели дело с длинными очередями голодающих людей, жаждущих получить визу. Один из них докладывал: «Часто клиенты, взрослые мужчины, плачут, рассказывая о женах и детях, умирающих или пухнущих от голода». Эти дипломаты знали, что многие крестьяне Советской Украины (не только поляки и немцы) надеялись на иностранное вторжение, освободившее бы их от агонии. До середины 1932 года они возлагали самые большие надежды на Польшу. Сталинская пропаганда в течение пяти лет твердила им, что Польша планировала нападение и аннексию Украины. Когда начался голод, многие украинские крестьяне надеялись, что эта пропаганда была правдой. По донесениям одного польского шпиона, они цеплялись за надежду, что «Польша или же любое другое государство придет и освободит их от нищеты и угнетения»[98].

Когда Польша и Советский Союз подписали в июле 1932 года договор о ненападении, эта надежда рухнула. С этого времени крестьяне могли надеяться только на немецкое вторжение. Через восемь лет те, кто выживет, смогут сравнить советский и нацистский строй.

Хотя основные факты массового голодомора и смертей иногда и освещались в европейской и американской прессе, однако никогда не преподносились с безоговорочной ясностью. Почти никто не утверждал, что Сталин сознательно морит голодом украинцев; даже Адольф Гитлер предпочитал возлагать вину на марксизм. Было спорно писать, что голод вообще имеет место. Гарет Джоунс написал об этом в нескольких газетных статьях; казалось, он был единственным, кто писал об этом на английском языке под собственным именем. Когда венский кардинал Теодор Иннитцер летом и осенью 1933 года призывал помочь голодающим продовольствием, советские власти едко оборвали его, сказав, что в Советском Союзе нет ни кардиналов, ни каннибалов, – это утверждение было правдой лишь наполовину[99].

Хотя журналисты знали меньше дипломатов, большинство из них понимали, что миллионы человек умирают от голода. Влиятельный московский корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс», Уолтер Дюранти, делал все от него зависящее, чтобы дискредитировать правдивые репортажи Джоунса. Дюранти, получивший Пулитцеровскую премию в 1932 году, назвал описание Джоунсом голодомора «большой страшной историей». Утверждение Дюранти о том, что это был «не настоящий голод», а только «повсеместная смерть от болезней из-за недоедания», вторило советской позиции и использовало эвфемизм как ложь. Это было различие по Оруэллу, и сам Джордж Оруэлл считал украинский Голодомор 1933 года главным примером черной правды, которую мастера слова раскрасили в яркие краски. Дюранти знал, что миллионы человек погибли от голода, однако в своих журналистских статьях твердил, что голод служит высокой цели. Дюранти считал, что «нельзя сделать омлет, не разбив яиц». Единственным, кроме Джоунса, журналистом, писавшим серьезный материал на английском языке, был Малком Маггеридж, который анонимно печатался в «Манчестер Гардиан». Он писал, что голод – «одно из самых чудовищных преступлений в истории, настолько ужасное, что люди в будущем будут с трудом верить, что он в действительности имел место»[100].

По правде говоря, даже людям, имевшим самый непосредственный интерес к событиям в Советской Украине, то есть украинцам, жившим за границей, понадобились месяцы, чтобы понять масштабы голода. Около пяти миллионов украинцев жили в соседней Польше, и их политическое руководство неустанно работало над тем, чтобы привлечь международное внимание к массовому голодомору в Советском Союзе. Но даже они осознали масштаб трагедии только в мае 1933 года, однако к тому времени большинство жертв уже были мертвы. В течение того лета и осени украинские газеты в Польше писали о голодоморе, а украинские политики в Польше организовывали марши и протесты. Руководительница украинской феминистической организации пыталась организовать международный бойкот советских товаров, обращаясь за поддержкой к женщинам мира. Было предпринято и несколько попыток достучаться до президента США Франклина Рузвельта[101].

Ничто из перечисленного не помогло. Законы международного рынка гарантировали, что зерно, отобранное у Советской Украины, будет кормить других. Рузвельт, занятый прежде всего положением американских рабочих во время Великой депрессии, хотел установления дипломатических отношений с Советским Союзом. Телеграммы от украинских активистов пришли к нему осенью 1933 года – именно тогда, когда его личная инициатива по установлению американско-советских отношений начала приносить плоды. Соединенные Штаты расширили дипломатическое признание на Советский Союз в ноябре 1933 года.

* * *

Главным результатом летней кампании украинцев в Польше стала искусная советская контрпропаганда. Французский политический деятель Эдуард Эррио прибыл 27 августа 1933 года в Киев по официальному приглашению. Лидер Радикальной партии, Эррио трижды был премьер-министром Франции, последний раз в 1932 году. Это был дородный мужчина с хорошим аппетитом, который о форме собственного тела говорил, что она напоминает женщину, беременную близнецами, на восьмом месяце. На приемах в Советском Союзе Эррио держали подальше от немецких и польских дипломатов, которые могли испортить веселье неуместным словом о голоде[102].

За день до приезда Эррио Киев был закрыт, а населению приказали все почистить и украсить. Витрины магазинов, пустующие круглый год, неожиданно наполнились продуктами. Продукты были не на продажу, а для демонстрации – для глаз единственного иностранца. Милиционерам, одетым в новую униформу, приходилось отгонять изумленные толпы. Всем, кто жил или работал в зоне предполагаемого маршрута Эррио, приходилось проходить костюмированные репетиции, на которых они демонстрировали, что знают, где нужно стоять и в чем быть одетыми. Эррио провезли по самой широкой улице Киева – по Крещатику. Крещатик был полон автомобилей, набранных по нескольким городам. Машинами управляли партийные активисты, создавая видимость городской суеты и процветания. Женщина на улице тихо заметила: «Может, хоть этот буржуй расскажет миру о том, что у нас творится». Ее ждало разочарование: Эррио выразил восхищение тем, как прекрасно Советский Союз сумел возвеличить одновременно и «дух социализма», и «украинское национальное чувство»[103].

Эррио посетил 30 августа 1933 года детскую коммуну им. Феликса Дзержинского в Харькове – школу, названную в честь создателя НКВД. В это время дети в Харьковской области все еще умирали от голода. Детей, которых он видел, отобрали из числа самых здоровых и крепких. На них наверняка была одежда, выданная им в то утро. Картинка, конечно же, была не полностью фиктивной: советская власть строила школы для украинских детей и двигалась в направлении искоренения безграмотности. Дети, которые были живы в конце 1933 года, с большой долей вероятности вырастут и будут уметь читать. Именно это и должен был увидеть Эррио. Без тени иронии француз спросил учеников, что те ели на обед. Это был вопрос, заданный мимоходом, но от ответа на который зависел имидж Советского Союза. Василий Гроссман опишет этот эпизод в обоих своих замечательных романах. По воспоминаниям Гроссмана, дети были готовы к такому вопросу и дали устраивающий ответ. Эррио поверил тому, что увидел и услышал. Он уехал назад в Москву, где во дворце его кормили икрой[104].