Читать онлайн «Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен». Страница 94

В поезде, привезшем маршала Фоша в Трир, было немало подлинных специалистов-экономистов, задачей которых было определить способность Германии выплатить пристойную компенсацию. Есть же у немцев, скажем, огромный флот, ржавеющий в их гаванях? Об этих проблемах думали четыре главных эксперта — американец Норман Дэвис, англичанин Джон Мейнард Кейнс, француз граф де Ластейри и итальянский профессор Аттолико. Военные обсуждали стратегические проблемы в одном коттедже, экономические советники — во втором коттедже.

Западные союзники запросили немецких экспертов относительно золотого запаса Рейхсбанка, относительно планов печати германских ассигнаций; западные союзники настаивали на переводе германских активов из мятежного Берлина поближе к западным союзникам. Немцы не отвергали этой идеи в принципе, но полагали, что данное конкретное время не благоприятствует. Они просили обратить внимание на то, что в Германии идет гражданская война — не лучшее время требовать от германского правительства последних ресурсов — ведь выиграет только хаос.

Французов было не остановить, они потребовали подписания соглашения немедленно. Немцы поддались, и 17 января 1919 г. Клемансо мог успокоить Вильсона и Ллойд Джорджа: немцы продлили еще на месяц перемирие, согласившись со всеми его пунктами. Французы явно спешили, они хотели решить все главные вопросы еще до роспуска огромных наземных армий Британии и Америки. Париж хотел создать барьер между Францией и рейхом; Клемансо стремился создать новый международный порядок в условиях победной диспозиции войск.

Немедленно по прибытии Ллойд Джорджа в Париж Клемансо начал переговорный процесс «большой тройки». Главное, что грозило опасностью этой могущественной силе, — неподвластность половины Европы. С этим фактором невозможно было не считаться. Никогда международная конференция такого охвата не работала с такой скоростью. История отвела на эту конференцию шесть месяцев, в то время как менее масштабные проблемы посленаполеоновского периода решались девять месяцев.

Как утверждали политические специалисты, задерживаться в Париже президенту было нельзя: английская дипломатия прилагала большие усилия, чтобы переманить на свою сторону Италию, — и Вильсон, почувствовав угрозу, немедленно устремился на юг. Как и в предшествующих двух европейских странах, цветы, овации и приветствия напоминали встречу античного триумфатора. Но американский президент прибыл в Европу не для того, чтобы слушать приветствия на всех языках, а для того, чтобы решить самую большую задачу мировой дипломатии.

Поездка в Италию была для Вильсона своеобразной дипломатической катастрофой. Он умудрился обидеть или оскорбить итальянское правительство, итальянский парламент и римского папу. Раздражение Вильсона было ощутимо в его речи в итальянском парламенте. Здесь в нарушение всех правил и традиций ему, первому неитальянцу, предоставили право слова (социалисты демонстративно покинули зал заседаний). Но в речи прозвучали не ожидаемые восхваления доблестей союзников, а крайне неприятные для многих слова в пользу независимости балканских стран. Именно у этих стран итальянские империалисты намерены были отнять адриатическое побережье. Президент следовал своим планам и убеждениям, но он вел себя едва ли дипломатично в парламенте, воодушевленном идеей итальянской гегемонии на юге Европы. Столкнулись две настаивающие на своей линии державы, удар пока был мягок, но будущее уже не предвещало в американо-итальянских отношениях лучезарных дней.

Возникли проблемы, прежде не снившиеся американским президентам. Следовало ли посетить папу? Протестантское большинство Америки едва ли одобрило бы этот шаг, но католические епископы итальянцев и ирландцев оценили бы его по достоинству. Это была битва за умы и голоса американцев, хотя велась она в 5 тыс. километров от американского побережья. Вильсон решил рискнуть. Была сделана оговорка, что в тот же день он посетит протестантский храм. Решающим соображением было стремление заручиться поддержкой папы в создании мировой политической организации. Папа Бенедикт, видимо, учел это обстоятельство и в своем произнесенном по-английски приветствии указал на достоинства организации, объединяющей народы.

Однако интересы католического первосвященника и итальянского государства не совпадали. И когда Вильсон после беседы с папой на позолоченном троне хотел было подойти к толпе, заполонившей площадь, полиция разогнала римлян. Итальянский министр иностранных дел Соннино объяснил действия властей боязнью того, что эмоции толпы могут выйти за рамки дозволенного. Вильсон был разгневан. Годы власти, разумеется, отучили его покорно воспринимать произвол других. Но властители Италии дали ему понять, где лежат пределы итальянского гостеприимства. В Милане огромный плакат возвещал: «Италия требует тех границ, которые ей предназначил Бог».

Многократно описан случай на короткой остановке в Модене. Ему передали телеграмму из США, и на лице президента отразилось удивление, сожаление, облегчение. Умер тот, кто открыто объявлял его политическим банкротом и бесчестным политиком, — Теодор Рузвельт. В телеграмме соболезнования Вильсон исправил слово «опечален» на «потрясен» — так было ближе к истине. Смерть самого талантливого противника среди конкурентов-республиканцев укрепила веру Вильсона в то, что ему удастся сокрушить оппозицию и навязать конгрессу то дипломатическое решение, которое он сейчас намеревался предложить европейцам.

Падеревский пишет из Варшавы полковнику Хаузу, что ситуация в Польше «просто трагична. У нас нет продовольствия, одежды, оружия, боеприпасов». Великий пианист просил прислать пушки и патроны к немецким винтовкам. «Если со всем этим запоздать, то результатом будет установление варварства во всей Европе»[494]. Именно в это время войска нищей Румынии бросились на Трансильванию, на улицах Берлина шли бои, итальянские войска высадились на побережье Истрии и вошли в Албанию. Венгрия готовилась к социалистической революции. Тем, кто отправлялся на конференцию в Париж, предстояло разобраться в этом историческом круговороте. Или победит порядок, о котором мечтали в Кремле.

А секретарь Парижской мирной конференции Морис Хэнки записал в дневнике: «Судьба Британской империи волнует меня больше, чем мирное разрешение конфликта»[495].

Германия хотела сохранить свое доминирование на европейском Востоке. Тренер и здесь свободнее всего пользовался «фрайкорами», свободными формированиями, готовыми, полагаясь лишь на себя, охранять германские интересы в той части Европы, которая несколько месяцев назад была в полном германском подчинении. В мемуарах Тренер рассказывает, как пересылал добровольцев из западной части Германии на европейский Восток. Хорошим материалом для рекрутирования были безработные и не нюхавшие пороха студенты. К концу зимы в германских руках было не меньше миллиона таких «летучих» образований, действовавших как бы нелегально, но твердо придерживавшихся своей линии на контроль над восточными землями. С одной стороны, регулярные части расформировывались, а параллельно добровольцы создавали новые ударные силы. Эти силы отсылали на восток, благо границы здесь еще не сформировались.

Эберт решил перенести столицу новорожденной республики в тихий Веймар. Причин было две: военно-стратегическая — отдаленность от западных противников; социальная — Веймар, родина гетевского либерализма, никак не был похож на кипучий пролетарский Берлин. Совершенно далекий от поэзии военный министр Носке настоял на выборе Веймара. Пятидесятитысячный Веймар будет проще защитить от пролетарских повстанцев, чем миллионный гигант Берлин. Носке послал 120 своих солдат в Веймар 30 января 1919 г. Но прежде чем этот отряд вышел на центральную площадь Веймара, он был разоружен и арестован местным коммунистическим отрядом. Лишь посланные вослед 7 тыс. правительственных войск освободили своих камарадов и организовали оборону вокруг города. А Национальная ассамблея открыла свои заседания в городском Новом Национальном театре лишь 6 февраля 1919 г.

Состав Ассамблеи разместился в партере, публика заняла ложи. На сцене пять народных комиссаров во главе с Эбертом сидели за столом, покрытым красной скатертью. Шел снег. «Фрайкор» Меркера защищал новую власть. На столе — пунцовые тюльпаны. Эберт, весь в черном, совершенно очевидно чувствовал себя неловко. Его черный фрак не вписывался в общую ситуацию, далекую от XIX в. Очевидец характеризует общую обстановку как «утренник в малом придворном театре». Представить себе, что сейчас на трибуну поднимется Дантон или Бисмарк, было невозможно.