Читать онлайн «Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен». Страница 10

Вильсон вынужден был преодолевать сопротивление тех из своего окружения, кто опасался идти отличным от Лондона и Парижа курсом. Влиятельные голоса из госдепартамента высказались против ярко выраженного сепаратного курса. Президент В. Вильсон на этом этапе рассуждал о долговременной исторической перспективе: «Россия, подобно Франции в прошлом, без сомнения пройдет период испытаний, но ее великий народ займет достойное место в мире»[66]. Вильсон некоторое время характеризовал большевизм как «крайнюю форму демократического антиимпериалистического идеализма». Вильсон, в отличие от Ллойд Джорджа и Клемансо, вовсе не потерял надежды воздействовать на необычные политические силы, захватившие власть в Петрограде. Основным аргументом, при помощи которого Вильсон хотел повлиять на большевистско-левоэсеровское правительство, было указание на фактор смертельной военной угрозы для новой демократической России со стороны центральных держав.

В возникающем идейном споре России и западных союзников президент Вильсон взял на себя роль своего рода посредника. С. одной стороны, Вашингтон не последовал за планами участия в русском расколе. С другой стороны, американское правительство стало убеждать Петроград, что тот, отказываясь понять позицию Запада, действует во вред себе. В пику утверждениям Советского правительства о том, что между двумя лагерями, ведущими мировую войну, нет особой разницы, Вильсон выдвинул тезис, что нет разницы между мирными предложениями правительства Ленина и предложениями кайзеровской Германии. Оба они примерно фиксируют статус-кво, а это в условиях борьбы немцев на чужих территориях объективно санкционирует аннексии.

На этом пути «двойного подхода» президент Вильсон сделал важный поворот. Он, по существу, отмежевывался от прежней антантовской дипломатии, он выразил несогласие с тайными договорами, опубликованными большевиками. Цели Америки в этой войне гораздо больше соответствуют стандартам справедливости. Главная ее цель — не территориальные изменения, не сокрушение соперника, не укрепление союзников, не обретение мировых контрольных позиций, а гарантирование условий для реализации в мире демократической формы правления. Именно это американское отличие от союзников, именно эту американскую приверженность идеалам демократии президент Вильсон хотел донести до бушующего моря русской революции.

Итак, в русской политике Америки наметились две линии. В самой России американские дипломаты руководили пропагандистской кампанией в пользу дружбы с Америкой, которая поможет России, а в Вашингтоне уже обсуждали возможность (12 декабря 1917 г.) содействия сепаратистам в борьбе против центра, если этот центр все же откажется быть партнером. В качестве альтернативы центру Вашингтон на этом этапе видел (как и англо-французы) лишь активного на Дону генерала Каледина. Но у американцев в отличие от англо-французов в это время не было тесных контактов с небольшевистскими силами в России, не было ни связей, ни опыта, ни системы коммуникаций.

В свете крушения России Людендорф сделал вывод, что стратегическое положение Германии «ныне лучше, чем когда-либо». Никогда за период войны он не был столь оптимистичен: у Германии в возникающей ситуации не было даже нужды в помощи Австро-Венгрии. Фельдмаршал Гинденбург, предвкушая полнокровные наступательные операции, заявил в январе 1918 г., что целью Германии является «разбить западные державы… и таким образом обеспечить себе политические и экономические позиции в мире, в которых мы нуждаемся»[67]. Надежды вождей Германии обратились к грядущему наступлению: «Наступление является наиболее эффективной формой ведения войны. Лишь оно может принести решающие результаты. Военная история доказывает это на каждой странице… Отсрочка на руку лишь врагу, поскольку они ожидают подкреплений»[68].

1918 г. диктовал Германии выбор между двумя видами стратегии. Первый требовал перенести тяжесть имперской мощи на Восток, ассимилировать полученные от России приращения и ее саму, а на Западе занять оборонительную позицию. В духе этой стратегии в Петроград 29 декабря 1917 г. прибыли германские экономическая и военно-морская миссии во главе с графом Мирбахом и контр-адмирал Кейзерлингом. В апреле Мирбах прибыл в Москву уже в качестве полномочного посла Германии. Согласно второй стратегии активность на Востоке следовало приостановить и бросить все силы на сокрушение французского бастиона Запада, не преодолев который Германия не могла претендовать на мировую роль. Берлин вооружился второй стратегией.

Еще в октябре 1917 г. генерал-полковник Ветзель, начальник оперативного отдела Генерального штаба, представил доклад, который послужил основой принятого на совещании высшего военного руководства в Монсе 11 ноября 1917 г. решения начать весной следующего года наступление во Франции. 7 января 1918 г. канцлер Гертлинг писал Гинденбургу: «Если с Божьей благословенной помощью предполагаемое новое наступление под Его Превосходительства испытанным руководством и с героизмом и решимостью наших солдат приведет к решительному успеху, на который мы надеемся, мы окажемся в положении, позволяющем нам выставить западным странам такие условия мира, которые необходимы для нашей безопасности, обеспечения наших экономических интересов и укрепления наших международных позиций после войны»[69].

Кайзер Вильгельм начертал 7 января: «Победа немцев над Россией была предпосылкой революции, которая сама по себе явилась предпосылкой появления Ленина, который явил собой предпосылку Бреста! То же самое случится и с Западом! Вначале победа на Западе и коллапс Антанты, затем мы выставим условия, которые они будут вынуждены принять! И эти условия будут сформулированы в соответствии с нашими интересами». Кайзер желал изъятия у Британии Гибралтара, Мальты и Египта. Поражение Запада в узловых центрах — во Франции и в Египте заставит его рухнуть. Позже Гинденбург признается, что у него были сомнения, но о них мир узнал лишь спустя годы[70].

Ведущий германский военный историк Г. Дельбрюк в конце 1917 г. пришел к выводу, что сильнейшей объединительной «скобой» союза России и Запада являлось убеждение, что с Германией невозможно договориться, что она никогда не ограничится небольшими результатами. «Мы должны посмотреть правде в глаза, мы имеем перед собой союз всего мира против нас — и мы не должны скрывать от себя, что для ослабления этой мировой коалиции мы должны подорвать тот их объединительный мотив, который покоится на утверждении, что Германия стремится к мировой гегемонии»[71].

Союз с Западом был уже практически невозможен не только в свете социальной революции в России. Запад и Россия, равно как и центральные державы, претерпели внутреннюю поляризацию, делавшую международные союзы зависимыми от нового расклада сил в воюющих странах. Чиновник американского государственного департамента Филипс выделил три лагеря в противоборствующих государствах: «Империалистические круги, стоящие за продолжение противоборства между государствами, выступают за возвеличение собственной страны безотносительно к благосостоянию других государств. Они враждебны всем попыткам создать такую международную организацию, как Лига Наций. Фон Тирпиц, Гертлинг, Радиславов, Соннино и Тераучи являются типичными империалистами.

Либералы-националисты настаивают на том, что каждая нация имеет право считаться конечной величиной. Они поэтому надеются установить наднациональную власть над народами. Президент Вильсон, полковник Хауз, Артур Гендерсон, Альбер Тома и Шейдеман являются ведущими либералами мира.

Социальные революционеры являются открытыми интернационалистами. Они не беспокоятся об этой войне, их внимание обращено на классовую войну, последствие первой. Их видение будущего содержит мир, в котором национальные линии стираются и где правит международный пролетариат. Типичными социальными революционерами являются Ленин, Троцкий, группа «Аванти» в Италии, группа «Спартак» в Германии, «Индустриальные рабочие мира» в Соединенных Штатах»[72].

Важно отметить, что Запад еще держался за единство России. Нигде, ни в декларациях Вильсона, ни в заявлениях Ллойд Джорджа и Клемансо не было слов о признании независимости Финляндии, балтийских государств, Украины, закавказских новообразований. Запад долго придерживался принципа, что все эти вопросы являются внутренним делом России. И если кайзеровская Германия не скрывала планов расчленения России, то Запад оставался защитником ее единства. Никогда и нигде Запад не требовал от Временного правительства и от большевиков в первый год их правления обещания независимости одной из частей России.