Читать онлайн «Характерные черты французской аграрной истории». Страница 58

В Провансе скот издавна угоняли на лето в горы. Но с XIII века вследствие успехов сукноделия и развития городов, нуждавшихся в подвозе мяса, важность этой вековой практики в экономическом отношении возросла еще больше. Стада комплектовались в большинстве случаев богатыми лицами, которые или были собственниками скота, или брали его в аренду. Весной по широким дорогам (carreires), которые земледельцы под страхом сурового наказания вынуждены были оставлять открытыми среди полей, стада поднимались на высокогорные пастбища, взметая вокруг себя тучи пыли, что побудило назвать взимавшийся при этом особый побор живописным именем pulvérage[141]. С наступлением осени они спускались с гор и именно тогда разбредались по жнивью. Ибо овцеводы использовали в своих интересах право коллективного выпаса либо потому, что, будучи родом из данной местности, они имели на это право как жители, либо потому, что они арендовали это право у какой-либо обремененной долгами общины или (что было чаще) у какого-нибудь нуждавшегося в деньгах сеньора, несмотря на протесты крестьян{178}. Таким образом, архаический сервитут, созданный некогда для того, чтобы обеспечить каждому члену маленькой группы прокорм его скота, необходимого для его жизни, оборачивался на пользу нескольким крупным предпринимателям — «благородным и благоразумным людям», как называли себя эти салонцы, чьи овцы пожирали все. Поскольку благодаря форме полей земледельцы отлично могли содержать свой скот за счет выпаса на собственном жнивье и поскольку пустоши, сверх того, давали им дополнительно достаточно травы, они уничтожили право коллективного выпаса, которое теперь превращало их поля в жертву губительной прожорливости пригнанного с гор скота. Уничтожение старой системы общественного выпаса в Провансе было эпизодом вечной борьбы земледельца со скотоводом (можно даже сказать оседлого жителя с кочевником) и в то же время борьбы мелкого производителя против капиталиста.

Уничтожение старой системы не привело к видимому изменению аграрного пейзажа. Никаких или почти никаких изгородей (кипарисовые изгороди, которые так характерны теперь для многих провансальских деревень, имеют целью защитить поля от ветра, а не от стада; до XIX века их почти не было){179}. Никакого единения парцелл. Так, не задевая установленной прошлыми поколениями материальной основы, Прованс мало-помалу перешел к аграрному индивидуализму.

В районах открытых полей севера общины долго, иногда до наших дней, сохраняли коллективный выпас. Но некоторые лица, особенно начиная с XVI века, возненавидели его как помеху. Это были собственники тех составленных ценой терпеливого собирания обширных владений, которые начали в это время в бесчисленных местах ломать прежнее дробление земельной собственности. Форма их полей позволяла им использовать пары для выпаса своего собственного скота. Их социальное положение делало для них невыносимым подчинение правилам наравне с мелким людом. Наконец, их стойла с многочисленным скотом доставляли им достаточно навоза, чтобы они могли иногда обходиться без мертвого пара. Вместо того чтобы оставлять свою землю в течение года под паром, они охотно сеяли там в это время некоторые второстепенные зерновые культуры — просо, масличные растения и особенно овощи, фасоль или лук-порей. Такую практику называли «похищенный пар». Разве не лишала она почву отдыха? Ее рекомендовали уже агрономы классической древности. С тех пор ее, конечно, никогда не теряли полностью из виду, но использовали ее крайне редко и спорадически. Однако постепенно ее стали использовать в некоторых провинциях, где городские рынки представляли для производителей соблазнительные возможности сбыта товаров. Фландрия, вероятно, широко применяла ее с конца средних веков. В Провансе на последнем этапе движения против общинных прав она, так же как и страх перед перегонявшимся скотом, возможно, способствовала тому, что собственники окончательно решились на это преобразование. В Нормандии она засвидетельствована с начала XVI века{180}.

В тех сельских местностях, где общее стадо продолжало пастись на полях, с которых был снят урожай (то есть почти во всех районах открытых полей, следовательно, исключая Прованс), эта индивидуальная эмансипация не могла быть эффективной иначе, как под защитой хороших изгородей или глубоких рвов. Начиная с XVI века во Франции там и сям воздвигались новые ограды, против которых протестовали общины. Однако большая часть таких оград защищала не пахотные поля. По соображениям, которые мы изложим ниже, их предназначали для защиты лугов или же, подобно тем оградам, которые были запрещены чуть позже 1565 года графом де Монбельяр, причиной их появления было превращение засеянных пашен в сады или огороды{181}. Вплоть до конца XVIII века пахотные земли большей части страны не знали ничего подобного тем огораживаниям, которые начиная с эпохи Тюдоров изменили пейзаж старой Англии. Взгляните, например, на межевые карты Бос или Берри начала XVIII века, где простираются обширные поля собирателей земель{182}; они совершенно открыты, так же как и узкие полоски мелких крестьян. Обычные правила слишком укоренились, движение к собиранию парцелл встречало в наследственности держаний слишком большое препятствие, чтобы преобразование такого масштаба было возможным или даже очень желанным. Но было одно исключение — Нормандия.

Три факта определяют эволюцию старинных областей с открытыми полями в Нормандии с XVI века. Один из этих фактов — аграрного порядка: по крайней мере в некоторой части этих районов (в Ко) расположение многих земель было беспорядочным, что было особенно удобно, как и в Провансе, для ликвидации сервитутов. Другой факт — юридического порядка. Нормандское герцогство, централизованное с ранних пор, имело единую кутюму, оформленную с начала XIII века в сборниках, которые, хотя и были частного происхождения, но, тем не менее, признавались юриспруденцией в качестве источника права и должны были в 1583 году послужить основой для настоящей официальной редакции. А ведь по своему аграрному устройству герцогство было, напротив, очень далеко от единообразия — наряду с открытыми полями там имелись и бокажи, где огораживание обычно разрешалось. Сборники кутюм XIII века, составленные для тех и для других областей и, несомненно, плохо их различавшие, пришли к ублюдочному и неясному решению. Они признавали обязательный выпас (banon) на необработанных землях, «если они не были огорожены с давних времен». Но существовало ли право свободного огораживания? Вероятно, в этом вопросе исходили из местных обычаев. Однако как легко приспособить текст к интересам огораживателей, тем более что сборники кутюм имели силу писаного права; местные же обычаи, напротив, существовали только в устной традиции. Наконец — и это третий, чисто экономический факт, — в старой Франции с XII века не было более плодородных местностей, чем Ко или Нижняя Нормандия. Земледелие рано достигло там высокой степени совершенства. С XIII века практика глубокой вспашки паров привела к тому, что в сборниках кутюм были сокращены сроки обязательного выпаса даже на неогороженных землях, и он разрешался только до половины марта[142]. Очень скоро «похищенный пар» оказался в почете. Богатства буржуазии были обширны и солидны. Следовательно, воздействие крупной обновленной собственности было могущественным.

Действительно, на этих плодородных равнинах огораживание пашен приняло с XVI века размах, не виданный нигде в другом месте. Крупные пахотные участки, которые упорно собирали члены семьи Перот де Кэрон вокруг Бретвилль лОргейёза (Bretteville lOrgueilleuse), представляют огороженные земли, parcs{183}. Их можно было бы принять за одну из карт огораживаний, опубликованных английскими историками. Теория и судебная практика склонялись к признанию неограниченного права огораживания полей. С 1530 года его признает один из первых комментаторов текстов кутюм, Гийом ле Руй[143]. В 1583 году официальная кутюма, уточняя и дополняя предшествовавшие сборники, определенно санкционирует огораживание. В XVIII веке на Канской равнине было много живых изгородей — больше, чем в наши дни, ибо многие из них, служившие убежищем для шуанов, были срублены во время революции, а другие были уничтожены владельцами более мирным образом в XIX веке, когда во всей этой области исчез обычай обязательного выпаса, который один только и делал их необходимыми. Но изгородь, помимо всего прочего, дорого стоила. Не проще ли было признать за каждым собственником, даже открытого наследственного участка, право, если он этого желал, воспрепятствовать доступу на его участок соседского скота? Самые ранние комментаторы кутюмы не осмеливались заходить так далеко. Они отважились на это лишь после Баснажа[144], который писал в 1678 году. Но в судебной практике долгое время наблюдались колебания. Еще в XVII веке парламент кассирует приговор низшей судебной инстанции, признавшей притязания одного сеньора, соглашавшегося на обязательный выпас на землях своего домена лишь за плату. В следующем столетии его постановления стали более благоприятными для крупных собственников, особенно в Ко. Существование там в городах и даже в деревнях развитой суконной промышленности порождало классический антагонизм между земледельцами и скотоводами. «В этой области нередко можно видеть, — говорится в одном мемуаре 1786 года, — что те, кто не имеет овец, находят возможность запретить тем, кто их имеет, выпас на своих землях в период после снятия урожая и до посева (bаnon) и что судьи бывают достаточно снисходительны и поддерживают систему, столь противоречащую общественным интересам». Движение не обошлось без протестов, особенно сильных (что весьма показательно) в деревнях, вроде альермонских[145], которые возникли в результате относительно недавних расчисток и отличались от древних скандинавских поселений своими удлиненными и узкими парцеллами. Несмотря на это сопротивление, нормандская деревня либо с помощью огораживания, либо посредством простого и полного признания права каждого быть у себя хозяином вступила с середины XVIII века в стадию аграрного развития, сильно отличавшуюся от той, на которой в основном остались области, сохранившие коллективное пользование пашнями, как например Иль-де-Франс или Лотарингия[146].