Читать онлайн «Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других». Страница 37

В Петербурге прибытия обеих принцесс ожидали с лихорадочным нетерпением. Шетарди, вновь обосновавшийся в России с декабря 1743 года, и гофмаршал Семен Нарышкин, друг Лестока, устремились им навстречу, чтобы никакой враг им не помешал… Вдали от Петербурга они спокойно, без помех проинструктировали мать невесты Петра относительно ее будущих задач: в первую очередь ей надлежало послужить посредницей, получать письма от кабинета министров Фридриха и правительства Людовика, предназначенные исключительно для августейших глаз царицы. Также она должна была, как женщина женщине, открыться императрице, поведав об истинных и вымышленных интригах, что плетутся при российском дворе.

Когда маленькая семья Цербстских пожаловала в Зимний дворец 14 февраля 1744 года, все прошло наилучшим образом: Петр мгновенно пленился прелестями девушки. Елизавета, прослезившись, умилилась сходством ее матери с епископом Любекским, который был братом Иоганны{264}. Тем не менее случай едва не разрушил все их прекрасные планы: несколько недель спустя у великого князя проявились первые симптомы оспы. Много долгих дней он провел между жизнью и смертью. В свой черед занемогла и великая княгиня, ее терзал ужасающий жар. Враги группировки Фридриха тотчас перешли в наступление. Бестужев, ссылаясь на донесения попа-осведомителя, обвинил Софию, ставшую после православного крещения Екатериной Алексеевной, что она в вере неискренна и неблагочестпва. Чтобы испортить ее отношения с набожной Елизаветой, большего и не требовалось. Тут же министр предложил взамен другую кандидатку — Марию Анну Саксонскую. Но царица отказалась наотрез. Саксонская принцесса, связанная кровными узами с Габсбургами и альбертинской линией Веттинов, состояла в близком родстве с брауншвейгским семейством, подобный брак стал бы нежелательным поводом для сближения между Петром и Иваном VI. В случае, если предполагаемый преемник Елизаветы окажется бесплодным или преждевременно умрет, наследственные права низложенного маленького царя на трон Романовых укрепятся вдвойне. Подобный брак, разумеется, всего лишь гипотетический, представлял бы для Елизаветы дополнительную угрозу, ведь она основывала свою легитимность исключительно на идее богоизбранности Голштейнско-Романовской династической ветви. Впрочем, как только Петр выздоровел и быстро пошел на поправку, вопрос о другой невесте отпал сам собой.

Вокруг наследника образовался особый, молодой двор. На своей новой родине Петр Федорович популярности не завоевал. В 1742 году, когда он прибыл в Петербург, это был очаровательный, пластичный молодой человек, на чьем подбородке едва пробивался легкий пушок, затем, чуть повзрослев, он стал еще более внушаемым — к большой радости всех противоборствующих кланов — и покатился по наклонной плоскости. После своей второй тяжелой болезни он хоть и окреп, но стал ни дать ни взять похож на ходячий скелет. Тощий, словно гвоздь, как писал Фридриху II его посланник, «голова не больше яблока, ноги точно испанские восковые палочки»{265}; однако при всем том он предавался игре, злоупотреблял вином, а то и водкой, которой упивался до потери сознания. Ему нравилось общество голодранцев, младших голштейнских офицеров, женщин легкого поведения. Бестужев стал мишенью его неутолимой ненависти, наследник видел в нем причину всего, что ему было не по нутру. Разумовский тоже оказался объектом его упорной неприязни. Однажды он осмелился не встать при появлении его императорского высочества. Скандал! Петр вытащил шпагу и бросил вызов морганатическому супругу своей тетки, стоящему ниже его в придворной иерархии. Этих двоих насилу растащили, и они надолго стали врагами{266}. Такой инцидент должен был порадовать франко-прусский клан, но великий князь в конце концов своими выходками и наглостью повредил этому клану, помешав достигнуть главной цели — уничтожить кружок Бестужева. Престолонаследник афишировал свое презрение к русскому народу, оскорблял духовенство, пренебрегал самыми священными ритуалами православия, уплетал лакомства во время богослужения, забывал вовремя поклониться, во всеуслышание отпускал кощунственные замечания в надежде шокировать императрицу{267}. Что до Екатерины, юная супруга Петра страдала психосоматическими недомоганиями и искала спасения в книгах. Она более не имела права переписываться со своей семьей, в крайнем случае ее послания должны были проходить через коллегию иностранных дел. Ее немецких слуг отослали домой. Стоило ей подружиться с какой-нибудь фрейлиной или придворным, как эта персона тотчас отстранялась, переводилась против воли на другую службу или увольнялась{268}. Молодая чета была окружена соглядатаями. Репнин, потом Чоглоков, приняв на себя обязанности гувернеров, шпионили за обоими, прослеживая каждый шаг, любой поступок. Их императорские высочества, в 1740-е годы втайне благосклонные к франко-прусской группировке придворных интриганов, жили под постоянной угрозой, опасаясь, как бы Елизавета не лишила племянника наследства или не померла в одночасье. Несколько громких скандалов сделают их положение еще более шатким.

В интригах, будоражащих русский двор, решающую роль играли деньги: к подаркам и взяткам были неравнодушны как послы, так и придворные. Для проживания в самой дорогой из всех европейских столиц разные посольства располагали далеко не равными средствами. Здесь на то, чтобы поддерживать в должном виде свои резиденции, устраивать балы, маскарады, ужины, наконец, содержать роскошные экипажи, уходили десятки тысяч ливров. Послы из всех лагерей сходились во мнении по крайней мере в одном: никаких денег не напасешься, чтобы удовлетворить все капризы государыни, не терпящей, чтобы при ее дворе дважды появлялись в одном и том же наряде.

Французские дипломаты пользовались таким преимуществом, как высокое жалованье. Шетарди, а после него д'Аллион получали 48 000 ливров в год на удовлетворение своих личных нужд, а их дополнительные траты покрывались из заранее обусловленных сумм{269}. Эти суммы могли удесятеряться посредством экстраординарных наград или компенсационных надбавок. Победа войск короля или примечательное событие в семействе Людовика XV ознаменовывались дополнительными вложениями, размер которых колебался от 1500 до 6000 ливров. Мардефельду не доставалось и половины такого бюджета, ему приходилось беречь каждый экю; деньги, отпускаемые ему на ведение посольского хозяйства, были тщательно отделены от основного дохода. Фридрих предоставил в его полное распоряжение расходование, но с условием, что посол скрупулезнейшим образом за все рассчитается. Вплоть до 1745 года ему по мере надобности предоставлялись надбавки. В 1743 году — то был год великих соблазнов — Мардефельда финансировали вдоволь: выдали более 50 000 экю, каковые надлежало расходовать бережно{270}. Затем в 1744 году король рискнул выплатить в общей сложности 150 000 экю: мир в Германии стоил такой жертвы{271}. Раздавая эти суммы, послу поручалось прибрать к рукам русских министров. Деньги надлежало распределять и вкладывать с умом{272}. Так, конверты, предназначенные для Бестужева, следовало вручать ему лишь в случае крайней необходимости, дабы ничего не растранжирить попусту. Подобные ограничительные условия вынуждали Мардефельда тратить деньги с осторожностью, прибегая к взяткам как к последнему средству. Тем не менее именно в финансовых вопросах проявилась великолепная согласованность действий французской и прусской миссий: они сглаживали свои бюджетные диспропорции методом взаимодополняемости. Повседневный обиход дипломатов, заброшенных в столь отдаленную столицу, имел свои закономерности, ускользавшие от их правительств. В императорском дворце Мардефельд и д'Аллион разработали общую стратегию регулярных «бомбардировок» книгами и звонкой монетой. Прусский посол, принимая во внимание скаредность своего монарха, примирился с необходимостью подстрекать французского коллегу быть пощедрее, сам же расточал дары скуповато{273}. Зато эти два сообщника удобным образом различались в своих практических подходах. Мардефельд предпочитал опутывать лестью и вознаграждать за услуги своих сторонников, что обходилось дешевле, а государственного канцлера и его клан, известных враждебностью к Пруссии, предоставлял заботам партнера. А д'Аллиону было плевать на опасения пугливого коллеги, что давало ему свободу маневра в отношении партии противников. Наперекор советам министра Морепа, призывавшего к большей умеренности, он еще крепче взял в оборот Бестужева: как только государственный канцлер не устоял перед взятками и подарками, французу стало легче легкого столковаться с вице-канцлером Воронцовым, другом Пруссии{274}.