Читать онлайн «Рассказы Геродота о греко-персидских войнах и еще о многом другом». Страница 30

Фемистокла не слушали. «Ты — человек без родины, поэтому молчи!» — сказал ему коринфский вождь Адимант и показал через пролив — туда, где из-за холмов медленными клубами всплывал серый дым над горящими Афинами. «У меня есть родина, и она — вот! — отвечал Фемистокл и показал на пролив — туда, где у берега борт к борту стояли, покачиваясь на волнах, двести афинских триер, — Если же вы покинете Саламин — мы покинем вас и всем народом отплывем в заморские земли. Вы вспомните мои слова, когда лишитесь таких союзников!»

Эта угроза решила дело. Мнение одного перевесило мнение многих. Нехотя разошлись флотоводцы, чтобы готовиться к битве в проливе.

Греки не знали, что в это же время в стане царя Ксеркса происходит такой же военный совет и советники царя спорят, давать или не давать бой.

Мардоний говорил: «Царь, лучше дать бой, чем его откладывать. Ты разом уничтожишь все греческие корабли, и тогда все берега всей Греции будут в твоей власти. Греческие войска, собравшиеся на перешейке, разбегутся, чтобы защищать каждому свой город, и ты войдешь в Пелопоннес. Не бойся, что флот твой не выдержит боя: ты сядешь сам на троне на берегу, и под взглядами своего царя твои моряки будут биться еще лучше, чем бились они до сих пор».

Артемисия, правительница Галикарнаса, вождь пяти кораблей, сказала: «Царь, лучше не давать боя. Исход боя всегда неверен, а греческие моряки настолько сильнее твоих, насколько мужчины сильнее женщин. Если же ты помедлишь, победа будет твоей без боя. Двинь войско к перешейку, и у Саламина не останется ни одного греческого корабля: все они разбегутся от чужой земли к своим городам, и ты легко разобьешь их врозь. А на доблесть твоих моряков не особенно надейся: обычно у дурных господ хорошие рабы, у хороших господ дурные рабы; так и у тебя, лучшего из господ, немало дурных рабов».

Царь выслушал оба мнения, похвалил Артемисию, но предпочел согласиться с Мардонием.

Персидский флот снялся со стоянки и стал в боевом порядке у входа в пролив — между Саламином и афинским берегом.

Когда в греческом стане узнали, что персидский флот стоит в часе пути, все благие решения были разом забыты. Начальники шумели в палатке Эврибиада. Фемистоклу не дали сказать ни слова. Общее отступление к перешейку было назначено на следующий день. Фемистокл понял, что уговорами уже ничего не решишь. Он вышел из палатки и сделал знак своему рабу. Раб подошел. «Делай, что сказано», — тихо сказал ему Фемистокл. Раб кивнул и исчез. Фемистокл вернулся в палатку.

Раба звали Сикинн. Это был единственный человек, которому Фемистокл доверял. Он знал, что даже под пытками Сикинн не выдаст его тайну.

Сикинн сел в маленький челнок. Незаметно, держась под самым берегом, он обогнул Саламин. Он плыл в стан персов.

Персидские часовые привели его в царский совет. Сикинн сказал: «Царь, меня прислал к тебе афинянин Фемистокл, желающий тебе победы. Греки хотят бежать: отрежь им выход, окружи их и разбей. Они враждуют друг с другом и не устоят против вас».

Царь выслушал и поверил Сикинну.

От греческой стоянки в открытое море вели два узких пролива: один между Саламином и афинским берегом, другой между Саламином и мегарским берегом. Первый уже был занят персами; царь приказал занять второй. Темной ночью отряд персидских кораблей, не плеснув и не скрипнув, обогнул Саламин с юга и занял второй пролив. Теперь греки были окружены и должны были принять бой — не охотой, так неволей.

Весть об окружении принес в греческий стан на рассвете афинянин Аристид.

Аристид был врагом Фемистокла, и Фемистокл был врагом Аристида. Каждый из них хотел блага Афинам, но Фемистокл видел это благо в сильном флоте, а Аристид в сильном пешем войске. Фемистокл был хитер и пылок, Аристид — спокоен и справедлив. «Справедливый» — было его прозвище; справедливостью он славился на всю Грецию.

Вражда между двумя вождями была такая, что Фемистокл выступал против любых предложений Аристида, не разбираясь, разумные они или неразумные. Аристиду приходилось подавать советы народному собранию через подставных лиц. Временами он говаривал: «Самое лучшее для афинян: связать нас обоих, Фемистокла и меня, да и сбросить в пропасть».

До пропасти дело не дошло, но до изгнания дошло. В Афинах был особый суд, чтобы изгонять тех, кто ни в чем не виновен, но слишком могуществен. Раз в год архонты-правители спрашивали народное собрание: не стал ли в Афинах какой-нибудь гражданин чересчур уж силен и влиятелен? не грозит ли городу новая тирания? Если народ отвечал: «Да!» — устраивалось голосование: каждый писал на глиняном черепке имя того, кто казался ему опасен, архонты подсчитывали черепки, и тот, чье имя повторялось чаще всего, отправлялся на десять лет в почетное изгнание. «Черепок» по-гречески — «остракон», «суд черепков» — «остракизм». Таким «судом черепков» должны были решить афиняне, кому из двоих остаться у власти, кому уйти в изгнание: Аристиду или Фемистоклу. У Аристида врагов оказалось больше: в изгнание отправился он.

Говорили, что во время голосования к Аристиду подошел незнакомый крестьянин: «Я неграмотен: напиши за меня имя на черепке». Аристид взял черепок. «Чье имя?» — «Пиши: Аристид». Аристид удивился. «А что этот Аристид тебе сделал?» — «Ничего он мне не сделал, а просто надоело слышать, как все про него твердят: Справедливый да Справедливый». Аристид улыбнулся и твердым почерком написал свое имя на черепке. Уходя в изгнание, он воскликнул: «Пусть не придет такой тяжелый час, чтобы афиняне вспомнили обо мне!»

Тяжелый час пришел: афиняне вспомнили об Аристиде. Он жил в изгнании на Эгине. За ним послали корабль с просьбой вернуться. Когда корабль возвращался с Аристидом, все подступы к Саламину оказались уже заняты персидскими судами. С трудом удалось ему проскользнуть к своим. Аристид сошел на берег. Ночь кончалась, со стороны Аттики занимался рассвет. В палатке военачальников еще слышались охрипшие голоса: там обсуждали последние подробности отступления. Аристид попросил вызвать к нему Фемистокла.

Аристид сказал: «Фемистокл, теперь не время нам сводить счеты. Скажи своим товарищам, что спорить об отступлении поздно: отступать некуда, мы окружены».

Фемистокл сказал: «Аристид, я знаю твою ненависть ко мне, но я знаю и твою любовь к родине. Узнай то, чего не знает никто, кроме раба моего Сикинна; это я посоветовал царю окружить наш флот, чтобы заставить этих спорщиков биться за нашу Аттику, а не за свой Пелопоннес. Если ты думаешь, что я сделал плохо, — скажи им об этом, и пусть меня казнят как изменника. Если ты думаешь, что я сделал хорошо, — скажи им только, что спорить поздно и что надо готовиться к бою».

Аристид долго смотрел в лицо Фемистоклу. Потом он проговорил: «Ты сделал хорошо, Фемистокл. Ты сделал лучшее, что ты мог». Он шагнул в сторону, поднял полог и вошел в палатку.

Аристиду не поверили сразу, но уже всходило солнце и с холма посреди острова стал виден лес персидских мачт в обоих проливах. Уже подплывала к саламинскому берегу ионическая триера-перебежчица и бежали по песку ее воины, крича, что царь отдал приказ наступать. Начальники бросились к своим отрядам, трубы затрубили сбор, гребцы схватились за весла, бойцы за мечи, и корабль за кораблем стал отваливать от берега, чтобы стать на свое место в боевом строю.

Царь Ксеркс поставил свой золотой трон на высоком берегу Аттики над Саламинским проливом. У подножия трона сидели писцы, готовые записывать для потомства все подробности великой царской победы.

Как на ладони лежал перед Ксерксом Саламинский пролив: слева — узкая его часть, по которой медленно двигалась к месту боя бесконечная толпа персидских кораблей, справа — широкая его часть, где в боевом строю их ожидал греческий флот.

Выйдя из узкого водяного коридора, где справа были аттические скалы, а слева — Саламин, царские суда входили в такой же узкий коридор, где справа были все те же аттические скалы, а слева — бортами друг к другу, окованными носами к врагу — длинный, длинный ряд греческих кораблей.

Первыми в царском флоте плыли финикийские корабли, потом — ионийские, киликийские, памфилийские, египетские. Нужно было далеко проскользнуть по водяному коридору, развернуться под самым носом у вражеских кораблей и встать к ним лицом. Это было трудно. Места было мало, и времени было мало: сзади напирали новые и новые суда.

Когда головные корабли персов уже развернулись, средние еще плыли вперед, а задние сгрудились в проливе, со стороны греков грянула труба, вспенилось море под веслами, и вся цепь их медноносых судов двинулась вперед, разбегаясь все быстрей с каждым взмахом гребцов. Царский флот принял удар. Все смешалось в проливе: треск бортов, скрип весел, крик бойцов, лязг оружия, стоны раненых взлетели над битвой к золотому ксерксову трону. Суда сцеплялись крючьями, проламывались под таранами, бились о берега, рассыпались обломками, тонули. Люди, убитые, раненые, живые, громоздились на бортах, скользили, падали в море и захлебывались в кровавой воде, а над их головами с треском сшибались новые и новые корабли.