Читать онлайн «Дань прошлому». Страница 8

Скончался государь Александр III, и нас всей гимназией, 16 классов человек по 40 в каждом, повели в гимназическую церковь на панихиду по усопшем. При пении "Со святыми упокой" присутствовавшие поверглись молитвенно на колени. Один я, 11-летний второклассник, остался стоять, считая религиозным отступничеством опуститься на колени перед тем, что мое исповедание не признает божественным. Мне шептали:

"Опускайся на колени!" Меня щипали сзади. Я не поддался. Может быть, я был неправ: со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Но ведь не своей охотой я пошел на панихиду, а меня повели. Как бы то ни было, к чести гимназии - мой юный нон-комформизм или строптивость никаких последствий для меня не имела.

В другой раз, выйдя из ворот дома, где мы жили, на Маросейку, я увидел народ у соседней церкви. Явно ждали чего-то или кого-то. И на самом деле не прошло нескольких минут, как к церкви подкатила пара откормленных вороных. Толстозадый кучер натянул белые вожжи, покрытые сеткой рысаки стали как вкопанные, и из саней, откинув полость, медленно поднялся и вышел среднего роста светло-русый генерал в серой шинели и такого же цвета барашковой шапке.

Когда, вернувшись домой, я с возбуждением стал рассказывать, как мне повезло: я собственными глазами в двух шагах от себя видел московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, - мой восторг не встретил никакого сочувствия. Великий князь именовался не только в нашей семье "угнетателем евреев" (цорер хайхудим) за массовое выселение из Москвы евреев в 1891 году. Пострадала тогда и наша семья, - к счастью, лишь материально: выселение и разорение выселяемых рикошетом отразились и на платежах, следуемых отцу от иногородних клиентов.

С политикой впервые соприкоснулся я и мои ближайшие друзья в одном из старших классов гимназии, когда мы попали на собрание сверстников обоего пола, организованное учениками 7-ой гимназии. Заправилами здесь были Владимир Иков, в будущем видный участник процесса меньшевиков, поставленный в 1931 г. большевиками; братья Якушкины: Николай, мой будущий приятель, и Иван, нынешний советский академик-агроном; будущий историк живописи Яков Тугенхольд и другие. Старший Якушкин прочел доклад о "Дикой утке" Ибсена. Тема была литературная. Но то, что и как говорилось в связи с докладом, явно свидетельствовало о "духе" собрания. Мы были ему чужды: не были ни за, ни против политики, а стояли вне ее - были аполитичны.

Летом 1900-го года, когда я перешел в 8-ой класс, родные предложили мне поехать заграницу - сопровождать 65-летнего деда в его поездке в Карлсбад. Дед страдал от диабета, но во всех прочих отношениях был вполне здоров, если не считать пришедшей к старости болезненной скупости - мелочной и нелепой. Мне поручалось не столько следить за ним, сколько облегчать ему жизнь - избавлять от мучительных опасений истратить лишнее, передать чаевые и т. п. Для этого мне была вручена специальная сумма в 25 рублей. Я охотно принял предложение: было интересно повидать "мир", а требовалось взамен от меня немногое.

Дед был в своем роде замечателен. Осанистый и даже красивый, с прямоугольной, седой бородой и большим выпуклым, уходящим в лысину лбом, он обращал на себя внимание. Московские купцы и промышленники хорошо его знали и были в добрых с ним отношениях, встречая его в течение десятков лет на фондовой бирже.

Дед занимался, конечно, и "делом" - сумел выкормить, вырастить и вывезти из удушающей черты оседлости в Москву десять человек детей. Но, рядом с этим житейским и земным, его не оставляли думы и о небесном: он трудился над разрешением неразрешимых талмудических казусов, напечатал даже какой-то комментарий к ним, близко принимал к сердцу интересы еврейства. Путешествие наше прошло благополучно. Было только очень скучно: что меня интересовало, не могло, конечно, интересовать деда - и наоборот. При выполнении возложенного на меня поручения мне приходилось не раз спорить с ним. Он интересовался, сколько, например, я уплатил за бутылку сельтерской воды для него. Я преуменьшал стоимость, а он не переставал возмущаться дороговизной. В поисках доказательств, что расходы пустяшные, я неосторожно сослался на стоимость той же воды в фойэ Большого театра. Он рассердился еще больше:

- Другого места не нашел... Фойэ Большого театра!.. А без сельтерской воды там обойтись ты не мог?!.

Проскучав немилосердно три недели в Карлсбаде, без знакомых и без книг, я, в порядке возмещения за "труды", получил возможность съездить на три дня в Дрезден и Берлин. В дрезденской галерее побежал смотреть прежде всего Сикстинскую Мадонну и - разочаровался. Сколько ни глядел и ни тужился, вспоминая Глеба Успенского перед Венерой Милосской, не мог признать, чтобы картина меня "выпрямила". Долго огорчаться, я однако, не имел времени. Объехав Дрезден на трамвае, я направился в Берлин.

Здесь у меня была знакомая - Маня Тумаркина, впоследствии Авксентьева, потом Цетлина, которую я знал с 6-тилетнего своего возраста, - она приходилась кузиной моей мачехе. Тумаркины жили в Москве недалеко от нас, в Подкопаевском переулке, в доме Челнокова, с огромным двором и фруктовым садом, в котором росли чудесные райские яблочки. Ребятами ходили мы к Тумаркиным играть в крокет, и Тумаркины - родители и дети, дочери и младшие сыновья - бывали у нас. В семье выделялась младшая дочь Маня - своим независимым характером, твердым и темпераментным, и своими внешними данными: глазами и косами русалки. Все ею увлекались, за ней ухаживали и баловали. "Самокритике" это, конечно, не способствовало. В числе очень немногих я оставался к ней равнодушным, хотя внешняя ее привлекательность была неоспорима и позднее получила признание таких авторитетных ценителей, как Валентин Серов, Александр Яковлев, мексиканец Ривера, писавшие ее портрет.

Тесной дружбы у меня с Маней не было. Немногим старше меня, она была на много более развита и начитана и ближе к моему брату, чем ко мне. Всё же мы были в добрых отношениях и, когда она готовилась с одноклассницами к выпускному экзамену по математике, ко мне обратились за помощью для решения недававшихся им задач по алгебре. Передо мной был цветник незнакомых, но хорошеньких девиц, более взрослых, чем я, и, тем не менее, признававших мое превосходство и авторитет. Было лестно и - приятно.

Маня Тумаркина встретила меня очень приветливо. Не помню, что я видел в Берлине в этот свой приезд. За обедом в ресторане я познакомился с новым студенческим окружением Мани, пользовавшейся, как обыкновенно, большим успехом. Один был красивый блондин, обрамленный пушистой бородкой, с не слишком выразительными глазами, но с чудным, глубокого тембра голосом. Звали его Николаем Дмитриевичем, а по фамилии Авксентьевым. Другой, высокий и сухопарый, в очках, больше отмалчивался.

Это был мой будущий друг Владимир Зензинов. Пообедав, всей компанией отправились мы в какую-то Бирхалле, где собралось человек 30 молодежи и людей среднего возраста. Открыл собрание и председательствовал мой новый знакомый Авксентьев, а доклад на философскую тему прочел некий Гурвич. Доклад носил специальный характер и не оставил в моей памяти никакого следа, кроме того, что я был очень рад, когда получил возможность распрощаться и уйти, не дождавшись конца собрания.

О своих новых знакомых я тогда еще не был наслышан и не слишком был заинтересован в том, чем они занимаются и что изучают. Тем меньше оснований было у них проявить интерес ко мне, хоть и знакомому и даже свойственнику Мани Тумаркиной, но всё же лишь гимназисту, ничем не замечательному. Ни о какой революции или определенной политике не услышал я и в Берлине 1900 года.

Вернувшись в Москву, я вошел в свою прежнюю жизнь: гимназия, 4-5 раз в неделю у Васи Шера в теснейшей компании, то есть со Свенцицким и, реже, с Семенычем, и в более многолюдной, когда у Шера бывали и "не свои", - в частности, новые одноклассники Свенцицкого. При всей своей исключительной одаренности Свенцицкий никак не мог одолеть некоторых из преподаваемых нам наук и, потеряв год из-за слабых успехов, покинул нашу гимназию и поступил всё к тому же Крейману. Окончив гимназию, Орлов с золотой, а Шер и я с серебряными медалями, мы уже облеклись в студенческую форму, когда Свенцицкий всё еще продолжал носить гимназическую - правда уже не серого цвета, как в казенных гимназиях, а черного. И только год спустя, при прямой помощи и учеников и преподавателей, Свенцицкому удалось, наконец, с грехом пополам, а может быть и с большей долей греха, сдать выпускные экзамены и приобрести право на поступление в университет.

Форма одежды дела, конечно, не решала. Первенства и водительства Валентина и в гимназической курточке никто из нас не оспаривал. Он по-прежнему владел, если не душами нашими, то нашими умами и духовными интересами. И если Владимира Соловьева я прочел раньше, чем ознакомился с Михайловским и Лавровым, это объясняется, конечно, общением со Свенцицким и его влиянием и, в конце концов, было не так уже плохо. Несравненно хуже было то, что овладение нашими умами прокладывало ему путь к овладению сначала духовному, а потом и физическому близких нам юных, правда, не малолетних, но едва достигших совершеннолетия девиц.