Читать онлайн «Дань прошлому». Страница 19

К тому времени я продвинулся уже несколько вперед в своих взглядах. Я убедился на опыте, что студенческое движение идет в том же фарватере, что и события, но слишком аморфно и неопределенно - включает разные элементы. Для эффективной борьбы с деспотизмом нужна большая сплоченность и большее согласие относительно средств и целей борьбы. Этим обладают политические партии. Такого рода выводы делало тогда множество людей, особенно из молодых.

И православно настроенный Свенцицкий, вернувшись из Петербурга, где на собраниях тамошнего религиозно-философского общества свел знакомство с религиозными деятелями либерального толка, до епископов включительно, - ощутил себя революционером.

Он составил воззвание в соответствующем духе, снабдил его знаком креста и отпечатал типографским способом. А ночью ряд сочувствовавших ему, переодевшись в простонародное платье, с разведенным в жестянках крахмалом и кистью под полой, отправились расклеивать это воззвание. Клеили где придется, - где меньше было риска быть захваченными. Неудивительно, что воззвание оказалось расклеено преимущественно в... укромных местах.

А еще через некоторое время тот же Свенцицкий, со своим единомышленником Эрном, создали Христианское братство борьбы. Не без влияния идей Мережковского и его литературного стиля, религия здесь сопрягалась с революцией: истина православия противопоставлялась лжи и насилию самодержавия и Синода.

В издательстве "Труд и Воля" - излюбленное анархистами сочетание слов Свенцицкий стал печатать популярные брошюры, в 15 страничек каждая: "Что нужно крестьянину", "Взыскующим Града" и др. А. В. Карташев свидетельствовал в 1951 г., что созданный С. Н. Булгаковым в 1906 г. Союз христианской политики был спроектирован "в развитие Христианского братства борьбы" Свенцицкого-Эрна.

Меня лично революция "мучила" (в том смысле, в каком это понимал Достоевский) гораздо сильнее, чем социализм. Поскольку требования свободы, равенства и справедливости казались неоспоримыми и почти самоочевидными, социализм представлялся естественным и необходимым средством или техникой для реализации всей полноты этих требований. Другими словами: эти начала должны быть, конечно, распространены с политической сферы на социальную. Во всяком случае понимание социализма, как идеологии и морали, присущей определенному классу, не говоря уже о доктрине философского и исторического материализма, было мне всегда абсолютно чуждо. Но не было приемлемо и то, чтобы согласие с определенной доктриной - обязательное условие для совместных действий. Всё это исключало для меня вступление в организацию РСДРП, сочетавшую учение Маркса и Энгельса в неразрывное единство со своей программой и практикой.

Оставалась возможность примкнуть к народнической партии

с.-р. Так же, как я, были настроены и мои коллеги по университету, Сергей Яковлевич Гинзбург и некий Искрицкий, красивый высокий брюнет, которого я позднее потерял из виду. Мы решили вступить в сношения с эс-эрами. Я обратился к Фондаминскому, который в это время был в Москве и уже "самоопределился" как эс-эр. В условленное время он явился ко мне с Гоцем. Моя комната, почти целиком занятая двумя кроватями и письменным столом, с трудом вместила пятерых конспираторов.

О программе мы не говорили, - она не "мучила". Другое дело - тактика. Никак не мог я принять проповеди политического террора, - который, мне казалось, можно объяснить, оправдать, но никак не прославлять и проповедывать. Была мне чужда и "братоубийственная" борьба эс-деков с эс-эрами и обратно. Поэтому, предлагая свои услуги партии с.-р., я просил освободить меня от связанности по этим двум пунктам. В крайнем случае я могу отмалчиваться по ним, но положительно защищать террор и неприязнь к эс-декам я по совести не могу, - может быть, потому что еще "не дозрел" до эс-эрства.

К моему удивлению, Гоц с Фондаминским - решающее слово, видимо, принадлежало на год более молодому Гоцу - без особых возражений согласились принять мои услуги с оговорками, которые я сделал. Жребий был брошен, и я примкнул к П. С.-Р. Это было не формальное только включение в организацию, занимавшуюся политикой. Это означало и приобщение к особого рода содружеству, в котором отношения между сочленами покоились на началах товарищества, - давая особые права, они налагали и свои обязанности.

Желая активнее вложиться в партийную работу, я отказался от представительства студенческой организации. По моему предложению представительство от нашего 4-го курса юридического факультета было предложено Ив. А. Ильину, и он его принял.

По поручению эс-эровского комитета я организовал в университете сбор в пользу эс-эровской кассы. Это было 4-го февраля. Разложенные в разных местах студенческие фуражки с соответствующей надписью стали наполняться мелочью всё больше медными пятаками. Я собрал жатву, набил все карманы и "отяжелел". Оттопыренные карманы мешали движению и могли вызвать подозрение. У манежа я дождался "конки", шедшей на Лубянскую площадь, и поднялся на империал - на верхнее сидение без крыши. Мы проезжали вдоль стены Китай-города, когда раздался оглушительный треск и гул. Я был настолько озабочен тем, чтобы благополучно довезти и разгрузить свои медные богатства, что даже не задумался о том, что бы это могло быть. Мне и в голову не пришло, что то был взрыв бомбы, которую у здания судебных установлений в Кремле бросил Каляев в карету великого князя Сергея.

В условленный час и в условленном месте встретились мы с коллегой-юристом по фамилии Никотин, - принявшим для "конспирации" довольно прозрачный псевдоним "Табачников". С тою же целью конспирации он был переодет в штатское платье. Табачников ведал центральным районом московской организации с.-р. и должен был дать мне наглядный урок пропаганды. Она сводилась у него к поддержанию личных отношений с несколькими кружками рабочих, которых он осведомлял о зле, творящемся в политической и социальной жизни мира вообще и самодержавной России в особенности. Табачников передал мне несколько кружков. Они состояли из "кошелечников", из рабочих табачной фабрики "Габай" и из значительно более развитой группы наборщиков.

Не глубокомысленнее Никотина я переименовался в Маркова, Вениамина, и раза два в неделю, часов в 8 вечера, отправлялся на окраины Москвы в свои кружки. Собеседование происходило в уже прибранной комнате. Керосиновая лампочка освещала, как правило, исхудалые и усталые к концу рабочего дня лица. Сошедшаяся публика курила и тут же сплевывала.

Это были в своем огромном большинстве милые и хорошие люди, мало в чем разбиравшиеся, часто безграмотные, медленно и с трудом пробуждавшиеся к сознательному и активному участию в политической жизни. Держали они себя приветливо и благообразно. Чувствовалась некоторая собранность и настороженность - может быть, от ожидания непрошенного визита полиции, которая могла всегда проследить участников собрания; может быть, от некоторой отчужденности от посетителя - всё же не рабочего, а интеллигента и "барина"; а, может быть, просто в силу непривычки к такого рода времяпрепровождению.

Я старался в самых доступных мне простых выражениях передать слушателям основы политической экономии "по Железнову". Излагал я также - прежде чем оставить для прочтения - отличную брошюрку Ф. Дана о том, кого и как выбирать в Учредительное Собрание. Осторожно и в общих чертах касался я и политических вопросов, особенно когда мне задавали вопросы в связи с событиями дня или с тем, о чем я говорил. А материал для вопросов жизнь давала ежедневно: шла неудачная война с Японией, русская армия и флот терпели одно поражение за другим, росло всеобщее недовольство. Слушали меня всегда с большим вниманием. По вопросам, которые ставили, можно было судить, что и как доходит до сознания слушателей. Перед уходом дружески прощались, благодарили. Среда и обстановка очень к себе располагали.

В качестве пропагандиста я принимал участие и в общих собраниях пропагандистов в Москве, которые происходили под председательством кого-либо из "комитетчиков": чаще всего Вадима Руднева, он же товарищ Бабкин, Шмидта, Эдуарда Викентьевича, или Якова Гавронского.

Все они, по странной случайности, были врачами и появились среди московских эс-эров приблизительно тогда же, когда и я. Устную пропаганду я вскоре стал совмещать с письменной. Первую свою прокламацию я составил 19-го февраля, когда опубликованы были высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина о привлечении достойнейших, избранных от населения, людей к участию в разработке и обсуждении законодательных предположений и одновременно - манифест к населению. Рескрипт и манифест разнились по тону, с которым верховная власть обращалась к тому и другому адресату: рескрипт был милостивый, манифест - суровый. В манифесте говорилось о "шатаниях мысли, способствовавших распространению крамолы", и рекомендовалось содействовать ее "искоренению". Кому пряник, кому кнут.