Читать онлайн «Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте». Страница 24

Подумать только – Шоа мирных советских граждан!

Еврейская катастрофа – и без евреев!

Прежде чем попробовать разобраться с тем, что я так рискованно вынес в заглавие, необходимо сделать несколько важных оговорок.

Оговорка первая: что такое, применительно к государству, преступление? Это те элементы его внутренней или международной государственной политики, которые противоречат, идут вразрез с международным правом и другими общепринятыми «правилами игры», зафиксированными в фундаментальных хартиях, как, например, «Декларация прав человека» или Устав ООН. При этом, разумеется, мы отдаем себе отчет в том, что в одном и том же государстве в одно и то же время может быть не один, а несколько центров принятия властных решений и, соответственно, несколько нетождественных политик.

Мировая история наполнена и переполнена чудовищными преступлениями одних государств против других, а также их преступлениями против своих или чужих граждан. Достаточно упомянуть массовую работорговлю, оттоманский геноцид армян и греков, гитлеровский геноцид евреев и цыган или советскую насильственную коллективизацию.

Оговорка вторая: что такое, применительно к государству, покаяние? Это, полагаем, процесс осознания государством той или иной собственной прошлой политики как неправедной и преступной, нуждающейся в переосмыслении, произнесении вслух, покаянии, а в ряде случаев и в материальной компенсации жертвам этой политики. То есть возвращение (чаще всего запоздалое) к историзму как критерию истины и выработке соответствующей ответственной политики.

Оговорка третья: что такое Россия? Под ней я понимаю государственное тело, обладающее отчетливой внутренней преемственностью – несмотря на всю изменчивость, территориальную или институциональную, будь то монархия, советская республика, партократическая диктатура или межрегиональная федерация, каковой она номинально является сейчас. Не политические партии, не главенствующие этнические или конфессиональные группы, не выдающиеся мыслители, поэты или политики, – а именно российская государственность как субъект российской государственной политики.

По своему историко-географическому генезису Россия – ярко выраженная сухопутная империя, устроенная (в терминологии В.П. Семенова-Тян-Шанского[134]) по принципу континентальной «империи от моря до моря» – самого прочного, как он полагал, типа империи. Но вот что интересно: дореволюционная история модернизации российского ядра и колонизации ее окраин – довольно-таки жесткая, заметим, история – фактически сошла России с рук и не породила сколь-либо серьезных исторических обвинений в ее адрес.

Едва ли не единственное исключение – аналитическая критика (впрочем, тоже весьма умеренная и точечная) российского государственного антисемитизма с такими его прелестями, как черта осёдлости, процентные нормы и погромы, отрицать которые никому в Российской империи в голову не приходило.

А вот в Турецкой Республике, в точности так же, как и в самой Османской империи, никому и в голову не приходило признать этноцид армян и греков. И сейчас, спустя целое столетие, не приходит! «Праведный гнев» турецких начальников в адрес организаций и государств, склоняющихся к штучному признанию этого факта, – политическая константа.

Что-то похожее можно встретить и в Японии, крайне неохотно соглашающейся обсуждать аналогичные проблемы собственной истории (депортации корейцев и китайцев, принудительный труд и принудительная проституция).

А вот история становления куда более демократической империи США породила целое море исторических упреков (а в последние десятилетия и исков) со стороны двух системообразующих групп населения США. Первая – это потомки тех автохтонных племен индейцев, чьи естественные права в процессе колонизации оказались грубо попранными, а вторая – потомки тех чернокожих негров-рабов, которых миллионами вывозили сюда из Африки на протяжении XVIII–XIX вв. Впрочем, претензии были и есть и у американских японцев, отчасти депортированных с Тихоокеанского побережья в глубь страны в 1941 году.

В то же время о советском периоде истории России, добавившем к ее историческому образу так много новых красок и, особенно, категорий жертв, уже не скажешь, что он ей «сошел с рук». Практически весь он насыщен тем, что я выше обозначил как преступления государства (не преступления против государства, а преступления самого государства – против своих граждан, против международного права и т. д.). Революция, Гражданская война, военный коммунизм, диктатура пролетариата – все это зиждилось на попрании внутренних конституционных норм и прав личности.

Все это, конечно, имело свои корни в историческом прошлом царской России, но нельзя тут не отметить своеобразной российской «умеренности». Излюбленными и самыми крайними репрессивными мерами российского государства против своих нелояльных граждан были принудительные миграции – по суду (ссылки) или же без оного (депортации), благо пространство, климат и экономические потребности очень уж к этому располагали.

Крайней степенью того же антисемитизма в России, – причем антисемитизма не чисто государственного, а приватизированного энтузиастами-черносотенцами, – стал все-таки Кишинев, а не Бабий Яр.

Среди уничтоженных советской властью в годы Большого Террора – сотни тысяч «врагов народа», но сколь бы то ни было единого социального или иного контингента они все же не составляли. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в расстрельные или эшелонные списки: репрессиям подвергалась фактически вся страна, все слои населения, и именно в этом заключалась их систематичность и, если хотите, их системность.

Такой меры, как геноцид части населения, тотальное физическое уничтожение тех или иных его категорий, советская Россия почти не знала.

Почему почти? На мой взгляд, было всего лишь два отчетливых контингента физических лиц, применительно к которым со всей строгостью можно говорить о геноциде со стороны советской России. Более корректно, по-видимому, было бы говорить о стратоциде, под которым понимается систематическое уничтожение тех или иных страт (четко отграниченных контингентов) силами государственных органов – военных или полицейских.

Первый контингент – это царская семья Романовых – император с семьей, убиенные в 1918 году как в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, так и в других местах. Второй – около 15 тысяч польских офицеров, расстрелянных в марте-апреле 1940 года в Катыни Смоленской области, в Медном Тверской и в Старобельске Харьковской[135].

Охотников отрицать или хотя бы оправдывать эти убийства сегодня уже не просто найти (хотя в случае поляков они иногда и находятся), но палачи известны, и суд истории над ними, считай, состоялся.

Оба преступления, кстати, объединяет то, что они были совершены во время войн (Гражданской и Второй мировой), в видах или накануне боевых действий и оба – на территориях, со временем и неожиданно для палачей завоеванных неприятелем, что неминуемо способствовало скорейшему их разоблачению.

Лучше всего, как оказалось, государственную тайну о государственном прошлом хранят режимные государственные архивы, но и им когда-то неминуемо приходится раскрывать свои тайники, изображая при этом подчас деланое удивление: ну надо же – пакт Молотова-Риббентропа!? И Катынский расстрел – ну кто бы мог подумать?

Рассмотрим в этой связи некоторые историографические процессы послевоенной поры, сосредоточившись, главным образом, на событиях, связанных с научным изучением или художественным преломлением в СССР и постсоветской России событий Второй мировой войны.

В 1995 году, в контексте празднования 50-летия Победы, в Москве состоялась выставка под названием «Трудные пути правды. Великая Отечественная война в книгах и документах 1950—1980-х гг.», инициаторами которой выступили Государственная публичная историческая библиотека России (ГПИБ) и Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ). Она была посвящена процессу научного изучения и художественного осмысления войны в первые послевоенные десятилетия. Ценно в нашем контексте, что она охватила все этапы советско-российской историографии.