Читать онлайн «Тайна России». Страница 6

Это уже был выход событий на прямую дорогу к Февралю. Поскольку в подготовке Февральской революции интересы масонства и еврейства совпадали, неудивительно, что ее финансировали и Я. Шифф, и Великий Надзиратель Великой Ложи Англии, видный политик и банкир лорд Мильнер [57]. (Говоря об активности Мильнера в Петрограде накануне Февраля, ирландский представитель в британском парламенте прямо заявил: "наши лидеры… послали лорда Мильнера в Петроград, чтобы подготовить эту революцию, которая уничтожила самодержавие в стране-союзнице.) [58]. Своя причина для поддержки революционеров была у Германии и Австро-Венгрии: ставка на разложение воевавшей против них русской армии, но в здесь, по всей видимости, помогали еврейские банкиры, в том числе родственники в компаньоны Шиффа — Варбурги [59].

В 1917 г. из масонов состояли [60]:

— ядро еврейских политических организаций, действовавших в Петрограде (ключевой фигурой был А.И. Браудо — "дипломатический представитель русского еврейства", поддерживавший тайные связи с важнейшими еврейскими зарубежными центрами [61], а также Л. М. Брамсон, М. М. Винавер, Я. Г. Фрумкин и О. О. Грузейберг — защитник Бейлиса, и др.);

— Временное правительство {"масонами было большинство его членов" [62], - "сообщает и масонский словарь);

— первое руководство Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов (масонами были все три члена президиума — Н. с. Чхеидзе, А. Ф. Керенский, М.И. Скобелев и два из четырех секретарей — К. А. Гвоздев, Н. Д. Соколов).

Сразу же после образования Временное правительство начало разработку декрета о равноправии евреев "в постоянном контакте с беспрерывно заседавшим Политическом бюро", т. е. еврейским центром, — пишет его член М. Г. Фрумкин. Но "Бюро высказалось за то, чтобы не издано было специального декрета о равноправии евреев — были голоса и за такое решение, — а что6ы декрет носил общий характер и отменял все существующие — вероисповедные и национальные ограничения". После публикации декрета еврейское Политическое бюро отправилось с депутацией к главе Временного правительства кн. Львову и в Совет рабочих и солдатских депутатов — но не с тем, чтобы выразить благодарность, а с тем, чтобы поздравить Временное правительство и Совет с изданием этого декрета. Так гласило постановление Политического бюро" [63].

То есть Февраль был их совместной победой, в которой большевики практически не участвовали (лишь иронию судьбы можно видеть в том, что приходу Ленина к власти в Октябре косвенно помогли те же масоны Антанты, требовавшие, от Временного правительства продолжения войны любой ценой — чем и привели его к краху).

Таким образом, во время Первой мировой войны у России не оказалось в мире друзей, и в то же время, будучи необычным, чужеродным "белым пятном" на карте мира, она притягивала к себе все противодействующие силы; еврейство, масонство, военных противников (Германию и Австро-Венгрию), социалистов, сепаратистов… В западных кругах, помимо политических интересов, существовали и экономические: одна шестая часть суши с ее природными богатствами была заманчивым призом для сильных мира сего. В этом сложении самых разных враждебных сил и их интересов и состоял план [64], предложенный Гельфандом-Парвусом германскому правительству.

Дело усугублялось тем — и в этом наш главный грех, — что наиболее активная часть российской интеллигенции была не мудрым водителем нации, а проводником разрушительных идей, слепым инструментом враждебных сил. Никакой глава государства не смог бы этому натиску противостоять политически. Поэтому вряд ли оправданно объяснять катастрофу непроведением реформ — в этом, конечно, тоже была причина, но пассивная, а не активная. Когда нужный реформатор появлялся — Александр П. Столыпин, — его убивали представители тех же самых «прогрессивных» кругов, ибо реформы препятствовали их стремлению к "великим потрясениям". Особенно это касается периода столыпинских реформ, которым противодействовали и либеральные и революционные партии — от кадетов до большевиков. Поэтому также не имеет смысла все сводить к "отсутствию политческих способностей" у Николая II.

Свои решения Государь принимал вовсе не под чьим-то влияниями (это сильно преувеличено его противниками). Он был человеком мягким, но не слабым, а скорее даже непоколебимым — там, где ему не позволяли поступать иначе его нравственные принципы. Он не был способен на расчетливый компромисс и интригу. В политике, как и в жизни, он руководствовался чистой совестью, но этот метод не всегда приносил ожидаемые плоды. Характерна инициатива Николая II по созыву первой в истории конференции по разоружению в Гааге в 1899 г. — она, конечно, была обречена на неуспех в мире, в котором назревала схватка за глобальный контроль…

Даже сдержанный Г. Катков, проводя верную параллель с образом князя Мышкина, отметил в личности императора "некий элемент святости", веру "в некую как бы волшебную и неизбежную победу справедливых решений просто в силу их справедливости". А это ошибка, так же, как ошибочно верить, что правда восторжествует среди людей просто потому, что она — правда. Это ложное толкование христианской этики есть корень нравственного разоружения"… Отсюда, по мнению Каткова, и общественные беды России [65].

Но такой упрек в «разоружении» можно сделать многим святым (и самому Христу). Вряд ли это уместно, ибо победное значение святости действует на духовном, а не политическом уровне. И оно становится очевидным не сразу. Возможно, на этом уровне для России было бы гораздо хуже не иметь такого Государя… Поэтому возьмем для оценки российской ситуации иную точку отсчета: окружающий мир находился в некоем вопиющем противоречии с такого рода честной политикой, и в лице своего искреннего монарха Россия оказалась еще одним "белым пятном" на карте мира. Оно притягивало к себе все враждебные силы; в него летела всевозможная грязь и клевета (достаточно просмотреть американскую и русскую либеральную печать того времени). В этой беззащитности можно видеть роковую неизбежность революции: честные политические шаги русского царя, продиктованные побуждениями его христианской совести, вели к ускорению катастрофы.

Так, он не мог оставить на произвол судьбы славянскую Сербию — и этим (точным был выстрел в Сараево) дал втянуть себя в войну против монархической Германии, с которой у России геополитические интересы "нигде не сталкиваются", — так писал П. И. Дурново в докладной записке Государю в феврале 1914 г., предостерегая против англо-французской ориентации. Но именно к этой ориентации издавна толкала пресса, дипломатия (многие послы — в масонских списках Берберовой) и "прогрессивная общественность", продемонстрировавшая в начале войны патриотический подъем".

Конечно, защищать Сербию было необходимо, и вина Германии за начало войны неоспорима. Однако эта враждебность нагнеталась давно. Как отмечает даже У. Лакер, "пресса в России, как и в Гермами, играла главную роль в ухудшении отношений между обеими странами… Русские дипломаты в Берлине и немецкие дипломаты в русской столице должны были тратить значительную часть своего времени на опровержение или разъяснение газетных статей…Никогда и нигде пресса не имела столь отрицательного воздействия на внешнюю политику, как в России". Газеты публиковали и то, "что оплачивалось теми или иными закулисным фигурами". "Можно быть почти уверенным, что без прессы Первой мировой войны вообще бы не было" [66]. (Правда, Лакер здесь имеет в виду правую русскую прессу. Защищая интересы балканских славян, она действительно далеко не всегда учитывала мировую раскладку сил. Но антинемецкие настроения издавна культивировались и в более влиятельной «прогрессивной» печати. То же было в Германии, где, как отмечал Лакер, общественное мнением еще в 1890 г. добилось серьезного успеха в разрыве связей между русской и германской монархиями. Однако дальновидные представители именно правых кругов всегда выступали за союз России с Германией; среди либералов же сторонников такого союза практически не было.)

Уже в ходе войны чувством долга была продиктована (оказавшаяся губительной для России) жертвенная верность Государя союзникам по Антанте, позже предавшим его.

А его непреклонное упорство в еврейском вопросе, восстановившее против Россия мировое еврейство, объясняется не только стремлением ограничить нараставшее еврейское влияние в общественной и экономической жизни страны [67], но и тем, что Николай II не мог признать достойной равноправия религию с качествами, отмеченными выше A. Кестлером. Государь не мог нравственно принять и той релятивистской «февральской» системы ценностей, которую России ультимативно навязывал окружающий мир. Компромисс царь ощущал как измену по отношению к своему долгу и к христианскому призванию России. Поэтому даже отречение царю представлялось предпочтительнее в ситуации, когда "кругом трусость, измена, и обман", — таковы были последние царские слова.