Читать онлайн «Царь и султан: Османская империя глазами россиян». Страница 19

В то время как некоторые из пленников становились паломниками, некоторые из паломников попадали в плен. В начале XVIII столетия это произошло с шедшими в Святую землю иеромонахами Макарием и Сильвестром, которых османский гарнизон в Измаиле отказывался пропускать далее до тех пор, пока они не насобирали достаточно милостыни, чтобы заплатить джизию – налог, который платили христианские подданные султана[221]. В Тульче монахи вновь «впали в руки неприятельские», без денег и не зная по-турецки, и были отпущены только после того, как турки поняли, что с них нечего взять[222]. В середине XVIII столетия чигиринский монах Серапион был брошен без вины и следствия в переполненную тюрьму Константинополя. Сидя у отхожего места из-за тесноты, паломник провел несколько дней в страхе быть брошенным на галеры, пока вмешательство российского посланника не освободило его и не предоставило ему возможность познакомиться с более приятными местами османской столицы[223].

Каждые 15–30 лет очередная русско-турецкая война создавала дополнительные сложности для паломников[224]. Лишенные официальной защиты, паломники рисковали превратиться в невольников и быть обращенными в ислам, как случилось со священником русской дипломатической миссии иеромонахом Варлаамом. Последний находился в Палестине в тот момент, когда хрупкий мир, установившийся по завершении Прутского похода Петра Первого в июле 1711 года, временно нарушился. Когда до Варлаама дошло известие о том, что российские посланники П. П. Шафиров и М. Б. Шереметьев находятся в Семибашенном замке, Варлаам попытался сойти за серба или болгарина. Ту же самую стратегию избрал четырьмя десятилетиями позже Серапион из опасения быть принятым за российского шпиона[225]. Однако слуга Варлаама вскоре его выдал, после чего губернатор Кипра, на котором Варлаам в тот момент находился, бросил его в темницу. Потребовалось больше года, прежде чем отношения между Россией и Османской империей были восстановлены, и до тех пор Варлаам испытал многие «печали, нужды, скорби и глады». «Многоразличне бывши принуждаемый к Турскому зловерию», Варлаам тем не менее не последовал примеру своего неверного слуги, который «зостав туреченым»[226].

Другие паломники XVIII столетия были более удачливы и избежали подобных приключений, однако их описания содержат упоминания о русских рабах в Константинополе и в Архипелаге. Так, старовер Иван Лукьянов, совмещавший паломничество с торговлей, прибыв в Константинополь, в какой-то момент оказался в окружении десятков галерных рабов русского происхождения, которые мечтали о том, чтобы русские войска завоевали Константинополь, и были раздосадованы решением Петра I заключить мир с Портой в 1700 году[227]. Некоторые из невольников провели на галерах два, три и даже четыре десятилетия, и Лукьянов испытывал «только ужас от их басен». Многие очевидным образом потеряли терпение и обвиняли царского посланника Украинцева в том, что тот подписал мир, не включив в него условие их освобождения. Антитурецкие выпады других заставляли Лукьянова опасаться за собственную свободу.

Для старовера Лукьянова жалобы русских пленников на безразличие царских дипломатов к их судьбе могли быть еще одним предлогом обрушиться на «царство Антихриста». Несмотря на то что не все читатели описания его паломничества были готовы пойти за автором так далеко, они так же не склонны были рассматривать пленников как потенциальных или действительных вероотступников. В то время как Приказ Патриаршего дворца в начале XVII столетия полагал возвращенцев виновными в отступлении от православия в чужой земле, читатель Лукьянова мог вопрошать, почему царские власти не прилагали больше усилий для защиты подданных от хищнических набегов и не вызволяли их из жестокой неволи. Подспудное осуждение пассивности царских властей в этом вопросе было еще одним из способов подорвать смысловую взаимосвязь между пленом и вероотступничеством, которая прослеживается в отношении к пленникам со стороны московских властей в первой половине XVII столетия. Попытки Мошкина и его товарищей представить произошедшее с ними как продолжение царской службы, напротив, подрывали это восприятие плена. То же самое касается частичного смешения рассказов о плене и описаний паломничества в случаях с Полозовым, Макарием и Сильвестром, Серапионом и Варлаамом.

В результате к середине XVIII столетия изначальный образ плена как неизбежного отхода от спасительного влияния святой русской земли оказался серьезным образом поставлен под вопрос, что открыло возможности для разных и даже конфликтующих интерпретаций османской неволи. Секуляризация российских элит в послепетровский период еще более усложнила российское восприятие плена. С одной стороны, секуляризация способствовала превращению плена из проблемы индивидуального греха и спасения в политическую, социальную и экономическую проблему государства. С другой стороны, секуляризация российского восприятия пленников не уменьшала моральную амбивалентность плена. Происходит лишь смена инстанции, выносящей суждения о пленнике: на место церковных властей приходит образованная российская публика.

Было бы ошибкой думать, что держава султана представлялась царским подданным исключительно как место плена и рабства. Напротив, XVIII и начало XIX столетия были временем, когда значительное количество русских переселилось в Османскую империю по собственному желанию. В этом контексте можно упомянуть некрасовцев, бежавших с Дона после подавления восстания Кондратия Булавина в 1708–1709 годах, запорожцев, переселившихся на нижний Дунай после разгона Сечи по приказу Екатерины II в 1775 году, а также многочисленных религиозных сектантов и беглых крепостных, для которых Османская империя была пространством скорее свободы, чем неволи. Было бы также ошибочно утверждать, что все российские пленники страшились обращения в ислам или мечтали вернуться в Московскую землю. Цитированные выше исследования Уила Смайли о российско-османских переговорах по поводу возвращения пленников и военнопленных в XVIII и первой половине XIX столетия демонстрируют, что существовало множество дезертиров из российской армии, а также беглых крестьян, которые предпочитали обращение в ислам выдаче российским властям[228]. Однако истории всех этих людей должны остаться за рамками данного исследования, которое концентрируется на тех царских подданных, которые оказались в Османской империи против своей воли, решили бежать и в конце концов сумели это сделать. Как уже было отмечено выше, послепетровский период характеризовался существенными изменениями социального состава пленников, их опыта плена и способов повествования о нем.

По мере того как соотношение сил в причерноморском регионе изменялось в пользу России, восточнославянские пленники и рабы в Османской империи стали встречаться все реже. Набеги крымских татар пошли на убыль уже во второй половине XVII столетия и совершенно прекратились после русско-турецкой войны 1768–1774 годов, за которой последовало присоединение Крыма. К концу раннемодерного периода российские пленники в османской Турции были преимущественно военнопленными, и в эту категорию русско-турецкие договоры все чаще вносили и другие категории пленников. Эти соглашения рассматривали в качестве «государственных» пленников даже тех, кто был захвачен «частными» лицами до или во время войны и продан частным лицам. Порта формально обязалась освободить всех этих пленников без выкупа, в то время как российская сторона, в свою очередь, должна была освободить имевшихся у нее пленных турок[229].

Одним и последних «невоенных» рассказов о плене является история Василия Яковлевича Баранщикова, которую он рассказал генерал-губернатору Нижнего Новгорода И. М. Ребиндеру по возвращении в свой родной город в феврале 1786 года[230]. Через полтора года описание его злоключений было опубликовано под названием «Нещастные приключения Василия Баранщикова, мещанина из Нижнего Новгорода в трех частях света: В Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год»[231]. Книга оказалась настолько популярной, что до конца XVIII столетия выдержала еще три издания. В ней содержится наиболее детальное описание плена в Османской империи, которое когда-либо было составлено российским гражданским лицом. «Нещастные приключения» предоставляют интересную возможность проследить изменения восприятия плена в Османской Турции под воздействием культурной вестернизации российских элит.

Баранщиков был молодым и успешным нижегородским купцом второй гильдии. Однако в апреле 1780 года он внезапно уехал в Петербург и записался матросом на корабль, перевозивший мачтовый лес в Западную Европу[232]. Решение оставить жену, детей и дело ради пятнадцатирублевого жалования матроса было вызвано необходимостью избежать долговой тюрьмы после того, как Баранщиков потерял весь свой наличный капитал и занятые деньги на ростовской ярмарке. В декабре судно, на котором служил бывший купец, прибыло в Копенгаген. Там он имел несчастье попасть в ловушку датского вербовщика и оказаться на корабле, направлявшемся к датской колонии Сент-Томас на Малых Антильских островах[233]. После пятимесячного перехода через Атлантику и столь же продолжительной службы гарнизонным солдатом на Сент-Томасе Баранщикова выкупил испанский «фельдмаршал» с Пуэрто-Рико за цену двух черных рабов[234]. Более года бывший купец выполнял всяческую черную работу, прежде чем «фельдмаршал» отпустил его на волю и выдал ему паспорт. Запись допроса Баранщикова, сделанного по его возвращении в Нижний Новгород, не проясняет, почему испанский владелец Баранщикова решил отпустить раба, который достался ему столь дорого. Однако в «Нещастных приключениях» его освобождение представляется следствием ходатайства жены испанского губернатора, которая пожалела несчастного русского и его семью[235].