Читать онлайн «Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина». Страница 81

11

Как пишут Стоулер и Купер, «самые главные конфликты империи» проистекают из того, что «инаковость колонизованных не была ни прирожденной, ни стабильной; его или ее отличие следовало определить и сохранить… Вовсе не обязательно социальные границы, кое в чем ясные, должны были такими и остаться» (Ibid. P. 7).

Один из тех, кто проводит мысль о «неизбежности» («inevitablist»), Александр Дж. Мотыль, усматривает важное различие между упадком империи и крушением империи и высвечивает место кризиса в конечном крахе. Упадок случается, «когда абсолютная власть центра над периферией перестает быть действенной, а периферия может действовать и действует вопреки воле центра». Вторая форма упадка, согласно Мотылю, включает в себя утрату абсолютного качества власти императора. Но прежде чем согласиться с замечанием Мотыля о том, что «власть императоров должна быть относительно абсолютной, чтобы считать имперской их способность принимать решения» (а это отражает опыт тех империй XIX в., которые были парламентскими монархиями или республиками), достаточно обратиться к формулировке Дойла, считающего, что для выживания метрополиям требуется внутреннее политическое единство, способное преодолеть реальное или потенциальное сопротивление периферии. Если элиты едины в проведении имперской политики, то изменения в метрополиях от абсолютизма к разделению власти вовсе не обязательно ведут к упадку империи.

Джереми Кинг сказал мне, что подобный процесс произошел в Австро-Венгерской империи, где немецкая, чешская и венгерская городская буржуазия в конце XIX — начале XX в. перестала поддерживать монархию.

Кажется, такое лишение империй легитимности случалось на нескольких исторических отрезках, не только после двух мировых войн, но и, например, во второй половине XVIII в., когда начали рушиться Французская, Испанская и Британская империя в Америке. См.: Pagden. Lords of All the World.

Бушкович говорит о немногими признаваемом процессе XVII в., который он называет «ренессансным славизмом» — идея, развиваемая в Польше, Хорватии и кое-где еще, заключающаяся в том, что славяне имеют древнее и благородное происхождение. Польские хронисты возводят поляков к древним сарматам, а ученые вроде Симеона Полоцкого внедрили идею о сарматском происхождении русских в русские круги. В XVIII в. эта идея проникла в труды Татищева и Ломоносова, которые привязали ее к своим историям, сосредоточенным вокруг государства. Но эта идея отмерла с развитием имперской идеологии и внедрением идей Просвещения, и ее уже не найти в «Истории» Карамзина, появившейся в начале XIX в. См.: Bushkovitch. What Is Russia? P. 4–7.

Заметим, что слово «национальный» наряду с прочими значениями может относиться и ко всей политической общности в смысле широкого, разнородного населения, что часто путают со смыслом «национальный», вытекающим из дискурса нации, т. е., народной массы, полагающей, что имеет право на самоуправление в силу своих общих культурных особенностей.

Мне кажется, существует серьезный методологический просчет в прочтении народной литературы, считающейся окном в крестьянскую душу, как будто готовность купить книгу предполагает согласие с взглядами, выраженными автором, или идентичность с ними. Представления, проникшие в печать, могут отражать не взгляды авторов, а идеализацию того, что, по их мнению, может быть желаниями читателей-крестьян. Художественность и искусность изображения обращены к эмоциям, не говоря уже о том, что надо помнить о рамках формы, жанра, литературных условностях и цензуре. Не следует считать рынок идеальным посредником, через которого потребители выражают свои желания, совершая свободный выбор из имеющихся возможностей.

Кеннет Чёрч полагает, что, если Сьюзен Лейтон права в том, что русское представление о грузинках, как об опасных женщинах, предлагают изучаемые ею литературные тексты, то более широкое знакомство с литературой о путешествиях выявляет противоположный образ грузинок, не только как квинтэссенции женской красоты, но и «заманчивых жертв в истории мусульманских завоеваний» и «жертв категорически коварных, лживых и слабых образов грузин в этих сочинениях» (р. 4). Они не столько описываются как «иные», сколько зачастую видятся «падшими христианами, конечно, развратными и некультурными, но способными искупить свою вину» (р. 5) (Church К. Conjuring 'the Most Beautiful Woman in the World' in Nineteenth-Century Descriptions of Georgian Women, доклад на ежегодном съезде Американской ассоциации содействия развитию славянских исследований (AAASS), Бока-Ратон, Флорида, 26 сентября 1998 г.).

В Западной Европе после Французской революции складывался новый образ монархии, в которой правитель был не столько богом, сколько человеком с условными семейными ценностями. Монархи «стали примером человеческого поведения, скромного достоинства, и этим очаровывали своих подданных». Идеализация семьи монарха возвышала правящую династию, как историческое воплощение нации. Этот переход к семье сократил расстояние между монархом и его народом, поскольку теперь все стали частью одной нации. Этот идеал буржуазной монархии сформировался и в царской России. Николай I отождествлял свою династию с историческими судьбами Русского государства и русского народа. «По его сценарию… император выступал олицетворением всего, присущего западной монархии, но теперь, как член своей семьи, как человек, возвышенный наследием и принадлежностью к правящей фамилии, воплощающей высочайшие человеческие достоинства….Частная жизнь царя щедро подавалась русской общественности в духе западноевропейского идеала» (Wortman. Scenarios of Power. P. 402; Mosse G. Nationalism and Sexuality: Middle-Class Morality and Sexual Norms in Modern Europe. Madison: University of Wisconsin Press, 1985. passim).

Австро-Венгерская империя была первой из старых европейских империй, существованию которой угрожал сепаратистский национализм. Поэтому за ее национальной политикой пристально наблюдали русские интеллектуалы, в том числе Ленин и Сталин, которые полемизировали с австро-марксистами по национальному вопросу. Австрийская половина империи впервые использовала стратегии, принятые Советским Союзом, но это была прежде всего оборонительная стратегия, шедшая на уступки националистическим требованиям, тогда как Советы осуществляли активную, профилактическую стратегию, развивая национальное строительство среди нерусских, чтобы не допустить роста национализма. См.: Die Habsburgermonarchie, 1848–1918 / Hg. A. Wandruszka, P. Urbanitsch. Wien: Verl. d. Osterr. Akad. d. Wiss., 1980. Bd. III.

Эту позицию недолго поддерживал Сталин — в декабре 1917 и в январе 1918 г. Сталин И.В. Ответ товарищам украинцам в тылу и на фронте// Сочинения. М: Госполитиздат, 1953–1955. Т. 4. С. 8; он же. Выступления на III Всероссийском съезде Советов Р.С. и К.Д. Т. 4. С. 31–32.

До революции Ленин дважды обрушивался на позицию Пятакова, выразительницей которой была Роза Люксембург, в работах: Ленин В.И. О праве наций на самоопределение (1914) // Ленин В.И. Полное собрание сочинений (далее ПСС). М, 1975–1977. Т. 25. С. 255–320; Он же. Социалистическая революция и право наций на самоопределение (1916) // ПСС.Т. 27. С. 151–166. Он также спорил с Пятаковым на Седьмой партийной конференции в апреле 1917 г.; см.: Национальный вопрос на перекрестке мнений: 20-е годы. Документы и материалы. М.: Наука, 1992. С. 11–27.

В своих дореволюционных работах Ленин постоянно говорил о том, что получение Норвегией независимости от Швеции в 1905 г. ускорило проявление классовых противоречий в обеих странах. Ленин, О праве наций. С. 289; Он же. Социалистическая революция. С. 253.

Их второе расхождение касалось структуры Советского Союза и, в частности, места России в Советском Союзе. Сталин решительно выступал против образования отдельной Российской республики с ее собственным правительством (ЦИК) в Москве, так как это могло создать мощный центр русского сепаратизма. Ленин настаивал на этом, имея в виду формальное равенство РСФСР, Белоруссии, Украины и Закавказья, и Сталин нехотя согласился. См.: Martin Т. The Russification of the RSFSR// Cahiers du monde russe. 1998. 39. P. 99–118.

Такая тенденция привела к тому, что украинский национал-коммунист Мыкола Скрыпник обрушился на вечную «двойную бухгалтерию» Сталина: С. 572.

Большевики, настроенные против империи положительной деятельности, нередко истолковывали ее не более чем внешнеполитическую уловку. См.: Тайны национальной политики. С. 79, 221.