Читать онлайн «Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина». Страница 5

Ученые нередко толкуют это изменение в курсе национальной политики как означающее конец коренизации и поворот к русификации. Это большое преувеличение. Как ясно показывает детальное исследование П. Блитстейна Закона 1938 г., согласно которому обучение нерусских должно было вестись на русском языке, то он имел в виду не языковую или культурную русификацию, а, скорее, усиление роли русского языка как lingua franca (лат. — смешанный язык; широко распространенный жаргон. — Примеч. пер.) многоэтничного Советского государства. Закон не отменял образование на родном языке; он только требовал преподавания русского языка как обязательного предмета в средней школе. Еще поразительнее выглядит тот факт, что уже в 1938 г. русский язык вообще не преподавали в значительном количестве нерусских школ. Более того, как вновь доказывает П. Блитстейн, скудость средств, вложенных в программу изучения русского языка, привела после принятия этого Закона к крайне низкому уровню знания русского языка. И не только это. Проводилась и другая, более важная политика обязательного языка в советском образовании, которая продолжалась до смерти Сталина (и вполне ясно отражала его желания): требования, чтобы коренное население (напр., узбеки в Узбекистане, татары в Татарстане) посещали школы на родном языке. Хотя эта политика на практике зачастую нарушалась, только в постсталинский период, после школьной реформы 1958 г., нерусские получили право выбора — обучать ли своих детей на русском или на своем родном языке. Если при Сталине образовательная политика, вероятно, действовала как тормоз языковой русификации, то в хрущевский и брежневский периоды сотни тысяч нерусских родителей записывали своих детей в русскоязычные школы, чтобы облегчить им путь к социальному развитию.

В статье Дэвида Бранденбергера обсуждается один из самых волнующих процессов, происходивших после решения Политбюро в декабре 1932 г. и невероятно усилившихся в период Второй мировой войны: реабилитация традиционной русской культуры и агрессивное восхваление русских как ведущей национальности Советского Союза, «первых среди равных», как их теперь называли. Д. Бранденбергер объясняет этот процесс скорее как политику государственного строительства и узаконивание, создание державы, чем как откровенный национализм. С точки зрения Сталина, изначальная стратегия принижения русской культуры и расхолаживание русского национального самосознания не справилась с задачей создания государственного единства. Следовательно, был необходим новый принцип единства. Бранденбергер рассматривает, как история использовалась для мобилизации населения на войну, обращения к «нашим великим предкам» (исключительно русским) и прославлению прежде проклинаемого русского империализма (теория «меньшего зла»). Многие руссоцентричные историки проводили русофильскую, государственническую интерпретацию царистского и советского прошлого. Когда выдающийся историк Анна Панкратова и ее группа написали историю Казахстана, содержавшую критику русского колониализма, книгу осудили как антирусскую. Панкратову заставили пересмотреть свои взгляды, т. к. военные годы были ознаменованы дальнейшим отступлением от исторической науки, пронизанной марксизмом, к более националистической русской позиции. И вновь эта стратегия не означала русификацию. В то самое время, когда русские герои и русская история прославлялись по всему Советскому Союзу, нерусские герои и история восхвалялись в нерусских республиках с одной лишь разницей, особенно ясной на примере Панкратовой: нерусским героям и историческим событиям никогда не следовало превращаться в антирусских — скорее им следовало поддерживать новый канонический многонациональный имидж Советского Союза как «дружбы народов», но дружбы, в которой русским принадлежала центральная, объединяющая роль{29}.

Трансформация статуса русских и наряду с ни всего принципа единства в Советском государстве представляло собой один аспект нового поворота в советской политике 1930-х гг. Вторым аспектом было появление категории «вражеских народов» и участившаяся практика террора, направленного против индивидов и целых народов исключительно на основании их национальной принадлежности. В своей статье П. Холквист стремится выявить глубинные причины такой деструктивной политики: была ли она нацелена на класс, расовые, этнические или прочие социальные категории. Он показывает, как в Европе XIX в. государственные чиновники и прочие профессионалы начали подумывать о гражданском населении, состоящем из совокупности народов, которое можно было измерить и сосчитать, обеспечивая государству «научное вторжение», позволяющее формировать и лепить население, — процесс, который П. Холквист называет «политикой населения». Такое социальное конструирование могло принять «позитивную» форму в политике положительной деятельности первых лет Советского Союза, основанной на классовом и национальном подходе, или, согласно статье П. Холквиста, могло быть и «негативное» вмешательство, направленное на то, чтобы исключить, искоренить, истребить нежелательные категории населения: черкесов с Западного Кавказа в начале 1860-х гг., местные народы Средней Азии в годы Первой мировой войны, казаков с Дона и Терека в 1919–1920 гг., «бандитов» из Чечни в 1925 г. и все народы, считавшиеся предателями в годы Второй мировой войны. П. Холквист делает вывод, что насилие, которое почти всем наблюдателям казалось преимущественно большевистским, следует рассматривать шире и видеть в нем продукт новых форм представлений об обществе и новых техник государственной интервенции.

В первые годы советской власти народы не были объектом такой негативной политики в отношении населения. Казаки были репрессированы как контрреволюционное сословие, а не как этническая группа. Фактически в 1920-е гг. советское правительство практиковало «позитивное» перемещение разбросанных этнических групп — в первую очередь евреев, но также и многих других, чтобы географически сконцентрировать их и сформировать национальные территории. И все же в 1930-е гг. некоторые национальности стали мишенью негативной политики населения: этнические чистки, аресты и массовые расстрелы{30}. Ключевой фактор — использование позитивной политики национального строительства с целью попытки направить советское влияние на соседние страны, особенно вдоль западной границы страны, где финны/карелы, белорусы, украинцы и румыны/молдаване жили по обеим сторонам советской границы. В 1920-е гг. руководство страны надеялось, что советская национальная политика поможет революционизировать этнические меньшинства в соседних странах — Финляндии, Польше и Румынии. И в значительной мере так и произошло. Однако вера в политическую привлекательность не ведающих границ этнических уз предполагала, что влияние могло пойти и в противоположном направлении. Когда в 1930-е гг. крайний национализм восторжествовал во всей Восточной и Центральной Европе, а в самом Советском Союзе развилась ксенофобия, советское руководство убедилось, что пагубное влияние теперь распространяется с запада на восток. В итоге в 1935–1938 гг. по крайней мере девять национальных диаспор — финны, эстонцы, латыши, литовцы, поляки, немцы, курды, китайцы и корейцы — были насильственно переселены из пограничных регионов Советского Союза. Во время Большого террора 1937–1938 гг. мишенью для режима стали те же самые национальные диаспоры, а также другие, например греки и болгары; производились их массовые аресты и расстрелы на единственном основании их национальной принадлежности. Почти половина из примерно 680 тыс. расстрелянных за те два года представляли собой подобные «национальные операции».

Действительно, за последние месяцы Большого террора его мишенью были исключительно национальные диаспоры[2]. Это был неожиданный и малопрогнозируемый процесс.

Как и руссоцентричная пропаганда, советский национальный террор также заметно распространился в годы Второй мировой войны{31}. Нападение Германии в июне 1941 г. послужило причиной немедленной депортации всего немецкого населения Советского Союза. В 1943–1944 гг., после изгнания германских войск целых шесть советских народов — все мужчины, женщины и дети — были депортированы в Сибирь или в Среднюю Азию по обвинению в сотрудничестве с врагом: крымские татары, турки-месхетинцы, кабардинцы, ингуши, чеченцы и калмыки. Если первые три говорили на тюркских языках и поэтому могли считаться и считались с большой натяжкой тюркской диаспорой, то три последних были местными советскими народами. Их депортация знаменовала новую эскалацию в практике советского национального террора. Советизация только что приобретенных территорий Эстонии, Латвии, Литвы, Западной Беларуси, Западной Украины и Молдовы также породила волну массовых депортаций в 1944–1952 гг. Строго говоря, они не были национальными депортациями. Скорее они копировали массовые аресты и депортации, охватившие весь Советский Союз в 1918–1921 и 1928–1933 гг. Поскольку послевоенные депортации не затронули русских, и Советское государство теперь идентифицировало себя в значительной мере с коренной русской национальностью, эти депортации воспринимались их жертвами как национальная репрессия, осуществленная имперской русской властью.