Читать онлайн «Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина». Страница 33

В последние годы империи военная статистика перестала быть узкой дисциплиной, находившейся в ведении офицеров Генерального штаба. С 1903 г. военная статистика и география стали обязательными предметами во всех кадетских училищах, а в 1907 г. их преподавание распространилось и на все средние военные училища. Таким образом, в десятилетие перед Первой мировой войной все поколение учащихся военных училищ изучало военную статистику и географию по новым учебникам, написанным главным образом офицерами Генерального штаба, служащими в военных училищах{339}. В учебниках говорилось, что «человек был, есть и будет главным орудием войны и что, следовательно, население, образующее вооруженные силы и пополняющее их, — и есть основные географические данные для определения военной мощи»{340}. Но как дать оценку таким данным? Согласно военной статистике, «этнический состав населения имеет первенствующее значение среди факторов, обусловливающих качества населения страны в военном отношении», а «идеальное население — население одноплеменное, одного языка»{341}. Основываясь на этих принципах, военные статистики делали вывод, что имперское этническое русское ядро — здоровое и надежное, но состав имперских окраин — «сомнителен» и «ненадежен». Автор учебников, В.Р. Канненберг, цитировал теоретика расизма Эрнеста Ренана, изучившего тенденцию еврейского населения к обособленности, и с неудовольствием указывал на распределение этничностей на имперских окраинах.

«Чем больше удаляемся мы от центрального русского ядра к окраинам, тем плотность населения вообще делается реже, и племенной состав становится более и более разнообразным, процент же русского элемента в нем уменьшается….Понятно, что такой состав населения окраин нельзя считать выгодным ни в политическом, ни, особенно, в военном отношении. Не говоря уже о случаях боевых столкновений на территории этих окраин, он [состав населения] неблагоприятен и в мирное время»{342}.

По мере того как военные статистики разбирали «население» на составные «элементы», они все больше приписывали каждому элементу квалитативные черты. Не удивительно, что русские считались патриотами и верноподданными; евреям приписывалось отсутствие патриотизма, жадность и эгоизм; поляки и мусульмане были чужими и ненадежными{343}. В исследованиях Дальнего Востока русские военные статистики, общественные деятели и правительственные чиновники единодушно выделяли китайцев (как подданных империи, так и чужих), как особую угрозу. Кроме того, военные статистики все больше отождествляли китайцев, как и евреев, с торговлей и рынком, тем самым объединяя этнические стереотипы с представлениями о современном мире{344}. Таким образом, на рубеже XIX–XX вв., и особенно после 1905 г., этничность все больше превращалась в главную категорию, по которой военные статистики определяли качество и надежность разных элементов населения{345}. В этом процессе зловеще выглядело то, что статистики явно предпочитали однородность и были склонны выявлять сущность «элементов», как если бы те изначально обладали врожденными качествами.

На занятиях военная статистика была абстрактной наукой. Офицеры Генерального штаба превратили ее в прикладную науку, когда перешли к участию в кампаниях и правлению, особенно на ширящихся колониальных территориях Российской империи. Подобно их европейским собратьям, российские управленцы в колониях — особенно это касается Кавказа и Средней Азии — пользовались гораздо большей свободой и властью, чем чиновники метрополии. Поэтому колониальные чиновники трудились не покладая рук, чтобы претворить в жизнь свои социальные представления. Военные-статистики в России, как и в других колониальных державах, оказались одним из ключевых механизмов проектирования европейских моделей общества XIX в. на неевропейскую реальность.

Все европейские державы вели широкие военно-статистические исследования своих колоний: англичане — в Индии и Средней Азии{346}; французы — в Северной Африке и в Индокитае{347}; США — на Кубе и даже в Китае{348}. Офицеры какой-либо одной державы читали и изучали работы своих зарубежных собратьев офицеров-статистиков, тем самым превращая военную статистику в причудливый гибрид европейской социовоенной мысли. Русские военные журналы скрупулезно сравнивали английский опыт в Индии и французский опыт в Алжире со своими кампаниями на Кавказе. Действительно, термины, используемые русскими для алжирских горцев (кабилы) и для горных поселений (аулы), были идентичны названиям кавказских горцев и их поселениям{349}. Один офицер, участник кампании 1860–1864 гг. на Северном Кавказе, описывал Алжир, как «…миниатюр Кавказа. В нашей Алжирии все, и природа и люди, далеко переросли размеры французской», наблюдение, процитированное в «Военном сборнике»{350}.

Когда в 1925 г. советские войска обстреляли чеченские аулы, чтобы изгнать «бандитский элемент», то они возвращались в тот регион, который ранее служил местом испытания политики народонаселения. Дмитрий Алексеевич Милютин, основоположник военной статистики в России, оставил свой пост профессора в Академии Генерального штаба в 1856 г. и вернулся на Кавказ, на этот раз как начальник штаба при близком друге Александра II князе Александре Ивановиче Барятинском, только что назначенном наместником на Кавказе и главнокомандующим Кавказского театра военных действий. Там, будучи начальником штаба Барятинского, Милютин руководил систематическими военными операциями и в конце концов спустя несколько десятилетий военных действий покорил Кавказ{351}. Одной из мер, в которых он преуспел, было изгнание коренных жителей и замена их русским населением путем систематического и поощряемого государством создания казачьих поселений.

В 1857 г. Милютин писал в письме: «Колонизация европейцев в Америке повела за собою истребление почти всех первобытных там жителей; но в наш век обязанности к человеческому роду требуют, чтобы мы заблаговременно приняли меры для обеспечения существования даже и враждебных нам племен, которых, по государственной надобности, вытесняем из их земель». Защищая свои взгляды от критики, Милютин описывал цели своей политики: «Стеснение горцев и переселение их предполагается не как средство для очищения земель, будто бы недостающих для новых казачьих поселений, а наоборот как цель, для которой пространства, ныне занимаемые неприятелем, заселяются [казаками], чрез что уменьшается числительная сила враждебного нам туземного народонаселения». Русские военные силы не должны были очищать землю, чтобы поселить казаков, а скорее — поселить казаков, чтобы очистить землю от туземного населения{352}. В 1858 г. Александр II одобрил план депортации враждебных горских племен на кубанские равнины и колонизации обоих склонов Кавказской гряды казачьими поселениями, которые Милютин в докладе 1862 г. называл «русским элементом»{353}. На протяжении следующих шести лет русские войска систематически продолжали по плану Милютина и под его надзором проводить государственную политику.

Кампании графа Николая Ивановича Евдокимова, командира одной из колонн под командованием Барятинского, стали поворотным моментом в зарождающейся имперской политике демографического завоевания. Вслед за захватом Шамиля в 1859 г. русские прожектеры опасались, что западные державы, как во время Крымской войны, постараются вызвать волнения среди горских племен. Русские военно-морские силы на Черном море были сведены по договору к нескольким таможенным катерам, но русские прожектеры обсуждали планы тотального покорения Кавказа и особенно расчистки побережья Черного моря. В конце августа 1860 г. князь Барятинский председательствовал на собрании штаба, на котором обсуждались цели будущих операций и их осуществления.

Евдокимов заявил, что устрашение — единственный способ обращения с горскими племенами и предложил план изгнания всех горцев Западного Кавказа из их жилищ на кубанские и ставропольские равнины или в Турцию, а потом — заселения освободившегося региона русскими.

Военный совет одобрил эти меры, но не единогласно. Прямо с этого собрания Милютин отправился в Санкт-Петербург, где, как военный министр, наблюдал за проведением операций на этом театре военных действий{354}. В отчете о последнем этапе военных операций Евдокимов заявил, что он достиг своей цели: к началу июня 1864 г. «было закончено выселение туземцев Западного Кавказа»{355}.

Если Российская империя ранее практиковала «демографическую войну», то современники увидели в размахе и систематичности этой кампании новую точку отсчета. Эти меры впервые ставили первостепенной целью, писал один из участников, покорение Кавказа{356}. Такие цели, будь они достигнуты, не исключали гуманитарных соображений. В начале апреля 1862 г. Милютин, ныне военный министр, предложил, чтобы оскудевшая российская казна помогла осуществить эмиграцию горцев с Кавказа к их единоверцам в Османской империи. «Комиссия по делу переселения горцев в Турцию» в своем заключительном докладе привела причудливую таблицу, из которой следовало, что между 1862 и 1865 гг. российская казна потратила «289 678 рублей, 17 копеек» на это переселение{357}. Милютин писал в 1857 г. о предпринятых гуманитарных мерах по спасению «даже враждебных нам племен», но его предложение «переселения» имело целью вытеснение с Западного Кавказа как можно больше горцев. Евдокимов и другие полевые командиры радостно одобрили эту меру{358}. Из чисто тактических соображений Милютин все так же предпочитал «добровольное переселение» горцев (навязанное, разумеется, беспощадными военными операциями), а не насильственную депортацию, но при необходимости санкционировал последнюю{359}.