Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 8

Во всех этих публикациях, за исключением последних работ Вячеслава Дашичева, разделяющего традиционные взгляды немец­ких историков, инициатива Гитлера под сомнение не берется. Вместе с тем предметом все более критической оценки становится вопрос о соучастии Сталина, выразившемся в принятии германских предложений. Так, В.Дашичев вновь подчеркивает, что, хотя Гит­лер и «обвел Сталина вокруг пальца», в то же время пакт несет на себе «особую печать личности Сталина», по-своему способствовав­шего в определенные моменты процессу сближения[84]. Рассуждая подобным образом, представители реформистского направления в дебатах советских историков близко подходят к третьей концепции обстоятельств возникновения договора.

За неимением исчерпывающих первоисточников осторожные ис­следователи интересующих нас процессов прежде при освещении гер­мано-советского сближения предпочитали ограничиваться главным образом феноменологическим описанием внешних событий и разбо­ром содержания известных документов. Оставив в стороне неизвест­ные решения Гитлера или Сталина относительно установления того или иного контакта, они сформулировали свой тезис следующим об­разом: Сталин и Гитлер постепенно и осторожно продвигались на­встречу друг другу.

Такого прагматического подхода придерживалась во многом серь­езная историческая литература Запада начала 50-х годов, возникшая в пылу первых исследований и переработки военных архивов, и особенно германских внешнеполитических документов. Так, Макс Белофф[85] ис­ходил из того, что оба тирана имели одинаковые намерения и потому похожими средствами стремились достичь одинаковых целей. По мне­нию Уильяма Л. Лангера и С. Эверетта Глисона[86], инициатива к перего­ворам по экономическим проблемам исходила в большей степени от германской, а по проблемам политическим — от советской стороны. В не превзойденном до сих пор исследовании «Германия и Советский Со­юз. 1939— 1941»[87] Герхард Л.Вайнберг тонко обрисовал тот путь, по которому обе стороны последовательными осторожными и тщательно скрывавшимися от мировой общественности шагами двигались на­встречу друг другу.

Отчасти этот же самый тезис отстаивал — правда, с меньшей мето­дологической осмотрительностью и часто с эмоционально-некритиче­ским восприятием текста — в своей франкфуртской диссертации (1980) Рейнхольд Вебер[88], указавший, что за «советскими авансами Германии» в мае 1939 г. последовала решающая «германская инициа­тива» в июле того же года.

Данный тезис ограничивается в основном изложением содержа­ния подтвержденных германскими дипломатическими документами встреч и контактов германской и советской сторон, что сближает его с четвертой концепцией. Сторонники следующего тезиса в своих иссле­дованиях опираются только на фактические свидетельства. Они стре­мятся не столько к обширным, сколько к точным выводам. Поэтому их аргументацию трудно опровергнуть. Решения Гитлера и Сталина интересуют этих ученых лишь постольку, поскольку они находят отра­жения в определенных демаршах. Данная группа исследователей рас­сматривает каждый случай установления контакта с учетом точек зрения и интересов тех главным образом дипломатических работни­ков, которые являлись непосредственными участниками событий и сообщали о них. В обстановке взаимного соперничества дипломатиче­ским службам двух враждебных тоталитарных систем приходилось действовать в основном тайно, и поэтому потомкам, изучающим их де­ятельность, досталась довольно трудная задача. Густав Хильгер, непос­редственно наблюдавший данный процесс еще с момента его зарождения, считал эту задачу неразрешимой. В «возобновлении сбли­жения Германии и Советского Союза...» он видел «результат взаимных уступок, при которых нельзя совершенно точно определить ни размеры дипломатических усилий каждой из сторон, ни конкретный момент, когда та или иная сторона окончательно решила прийти к соглаше­нию»[89].

С подобным скепсисом историки, конечно же, не могли примирить­ся. Так, Георг фон Раух в своей «Истории большевистской России»[90] нарисовал — правда, лишь для периода, начинавшегося последними днями мая 1939 г., — схематическую «картину постепенного встречно­го движения германской и советской дипломатии... осторожных по­исков и зондажа поначалу чиновниками низкого ранга, доверительных бесед и намеков, которые в конце концов вылились в официальные пе­реговоры ответственных политиков, закончившиеся принятием в авгу­сте того же года окончательного решения».

Дипломатии в этих рассуждениях приписывается более активная роль, чем та, которая ей обычно присуща в области внешней политики в период расцвета диктаторского тоталитаризма[91]. Подобная точка зре­ния занимает видное место в многочисленных, уже упоминавшихся здесь исследованиях предыстории и процесса возникновения пакта Гитлера — Сталина. Но лишь немногие историки пока по достоинству оценили мнение участников тех событий, которые отстаивают четвер­тый тезис, согласно которому инициатива исходила от германской дип­ломатии.

Д.К.Уатт в своих систематических анализах счел необходимым провести различие между «теми, кто проявлял инициативу, и теми, кто принимал решения»[92]. Непосредственные свидетели, а также ис­следователи тех событий неоднократно указывали на большую рабо­ту, выполненную германской дипломатией в России при подготовке пакта о ненападении. Из сотрудников германского посольства в Мо­скве прежде всего Густав Хильгер[93] подчеркнул активную роль ориентировавшихся на Россию сил отдела экономической политики ми­нистерства иностранных дел (Виль, Шнурре), а также посла графа фон Шуленбурга. Кроме того, Хильгер и Ганс Херварт фон Биттенфельд[94] описали первые шаги посла и его сотрудников к германо-советскому сближению.

Давний знакомый Шуленбурга министр иностранных дел Румы­нии Григоре Гафенку, занимавший этот пост с ноября 1938 г., а в июне 1940 г. назначенный послом в Москву, в 1944 г. в швейцарской эми­грации, характеризуя германского дипломата, заявил, «что он обла­дал качествами, отличными от тех, которые Вильгельмштрассе требовала от своих послов». В первые четыре года его деятельности, во время которых Шуленбургу пришлось представлять в Москве враж­дебное агрессивное государство, он постоянно проявлял «неисчерпа­емое терпение. Он ждал своего часа...». Договор о ненападении — при подобных обстоятельствах «чудо... которому он способствовал более, чем кто-либо»[95] — ознаменовал собою кульминационный пункт его активной дипломатии мира.

В работе «Внешняя политика Советской России в 1939-1942 го­дах»[96], вышедшей в том же 1944 г., американский историк Дэвид Даллин также подчеркнул, что долгое время «в Германии Гитлер являлся главным препятствием на пути русско-германского сближения», тогда как Сталин скорее был готов к сближению при условии, что предложе­ния германской стороны не представляют собой замаскированную ло­вушку. Даллин отмечает важную роль Шуленбурга как незаменимого посредника и пишет: «Германскому послу Вернеру фон Шуленбургу было предопределено самой судьбою играть видную роль... Этого кра­сивого и умного дипломата старой школы Москва не подозревала в при­верженности антисоветской политике новых правителей Германии. Он не делал секрета из того, что нацистский режим и его политические ме­тоды вызывали у него отвращение».

После получения известия об обстоятельствах насильственной смерти Шуленбурга в ходе подавления движения 20 июля 1944 г. к оценке Даллина присоединился английский эксперт по Германии и России Джон Уилер-Беннетт. В опубликованной в 1946 г. статье «Двадцать лет русско-германских отношений (1919 — 1939)»[97] он указал на ту роль, которую сыграли некоторые советники Гитлера, выступавшие за германо-русское сближение и боровшиеся против «политики откровенного двурушничества и неискренности на пред­стоящих переговорах». Крупнейшим из «советников Гитлера... кото­рые, вероятно, искренне стремились проводить прорусскую политику», автор назвал «германского посла в Москве графа фон Шу­ленбурга, ученика Мальцана и Брокдорф-Ранцау, едва ли не послед­него представителя провосточной ориентации в министерстве иностранных дел Германии. Для Шуленбурга идея подписания с Рос­сией договора о ненападении олицетворяла собой возврат германской внешней политики в лоно здравого смысла гениального Бисмарка, и свою роль в этой драме он несомненно сыграл с подлинным усердием, прямотой и энтузиазмом, не замышляя вероломства».