Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 55

Итальянский посол поддержал японские доводы и подчеркнул, что «любые авансы, всякая навязчивость с нашей стороны» лишь побудят Кремль к тому, чтобы подороже предложить свой товар в Лондоне или Париже. Аттолико рекомендовал Риббентропу вместо этого, используя ситуацию, оказать давление не на Россию, а на Японию и растолковать Токио, что взаимопонимание с «осью» должно быть достигнуто «теперь или никогда». Оба разговора ни к чему конкретному не привели. Риб­бентроп обещал Аттолико в вопросе сближения с Россией — «при сохранении за собой права на изменение решения» — подчиниться желаниям союзников и пока оставить этот вопрос; он обещал далее срочно повлиять на Японию. У Аттолико сложилось впечатление, «что Риббентроп, по крайней мере какое-то время, решил не настаивать на прямом сближении с Россией»[694]. Однако сделанная Риббентропом «оговорка» заставила его задуматься.

Отрицательное отношение обоих союзников, видимо, усилило ко­лебания Гитлера. Вопреки ожиданиям[695] он тогда же не одобрил инст­рукцию. Насколько известно Гаусу, «инструкцию не отправили... так как Гитлер нашел ее чересчур прямолинейной»[696]. Вайцзеккер в тот же вечер 26 мая телеграфировал послу, что, несмотря на имевшиеся дру­гие соображения, остается в силе прежнее «распоряжение об абсолют­ной сдержанности»[697]. При этом он сослался на обмен мнениями с японским и итальянским послами, но не указал на безусловно решаю­щее мнение Гитлера. На следующее утро он приобщил первую инст­рукцию послу с пометкой «отложить» к делу[698].

Но уже 27 мая новые известия о прогрессе на англо-франко-русских переговорах заставили Риббентропа «изменить решение». В этот день британский посол в Москве сэр Вильям Сидс и французский поверен­ный в делах Жан Пайяр вручили наркому иностранных дел Молотову новые предложения по пакту, впервые в форме совместного проекта, который при всей обусловленности (например, увязывание со ст. 16 ус­тава Лиги Наций) по крайней мере демонстрировал определенную го­товность согласиться на обсуждение трехстороннего пакта о взаимной помощи в случае прямой агрессии[699].

В воскресенье, 28 мая, Риббентроп попытался сориентироваться в новой обстановке. Утром в понедельник, 29 мая, он вновь связался по телефону с Аттолико[700]. Теперь он искал согласия Италии на «прямое посредничество» в Москве в интересах Германии. Ему представлялось, что министр иностранных дел Чиано мог бы уполномочить итальянско­го посла в Москве встретиться с Потемкиным под предлогом общей просьбы относительно информации о ходе переговоров с Англией и как бы между прочим дать понять, что было бы жаль, если бы Россия окон­чательно связала себя с Англией л тот момент, когда в Берлине стали заметны несомненные признаки благоприятного развития ситуации. Поскольку Аттолико не проявил готовности согласиться на подобное предложение, «Риббентроп, — по словам Аттолико, — настоял на том, чтобы я отправился к нему для окончательного обсуждения вопроса, однако без консультации с Римом».

Риббентроп не забыл пригласить приехать в Зонненбург также и своих помощников в вопросе сближения с Россией — Вайцзеккера, Гауса и Шнурре. Он надеялся, что их доводы помогут добиться итальян­ского участия в осуществлении конкретных контактов с Москвой. В отказе Японии он не сомневался. По этой причине Риббентроп с данно­го момента перестал ставить в известность японскую сторону о процес­се сближения. «От наших друзей, — писал Вайцзеккер уже после начала войны, вспоминая допущенные в то бурное лето ошибки, — мы уже не принимали никаких советов. Теплые отношения Риббентропа с Осимой становились все холоднее по мере того, как мы заигрывали с русскими... Мы пересели на русскую лошадку и сумели... быстро отда­лить себя от японцев»[701].

Встреча в понедельник на Троицу в Зонненбурге стала исходным пунктом нового немецкого контакта[702]. Обсуждение 29 мая плана дей­ствий проходило под знаком «дальнейшего продвижения» (Вайцзек­кер, Шнурре) в сторону Советского Союза. Возможность положительной реакции СССР на немецкую попытку достичь полити­ческого взаимопонимания оценивалась пессимистически (Шнурре). Итальянский посол не был склонен взять на себя отведенную ему роль и, если судить по его отчетам, демонстративно принимал позу нейт­рального советчика. На его вопрос о результатах контактов Шулен­бурга с Молотовым Риббентроп, Вайцзеккер и Гауе в один голос ответили, что «после внимательного изучения» они сочли ответ Мо­лотова «довольно загадочным» и полагают, что Молотов «просто от­говорился, когда заявил, что для возобновления переговоров «отсутствует необходимая политическая база», — впечатление, по­жалуй, верное, хотя перспектива и искажена. Здесь Аттолико обратил внимание на то, что ответ можно было интерпретировать и в обратном смысле, то есть как «приглашение Германии представить предложения политического характера». Такую возможность Риббентроп и Вайцзеккер «категорически отрицали». Аттолико заметил, что он не видит, каким образом происходящие под давлением существующих политических условий и поставленных целей, а потому неизбежно ог­раниченные, прямые или косвенные немецкие контакты за короткое время могли бы дать лучшие результаты. Подобное рассуждение (не­смотря на непонимание того, что время торопит) означало, по сути, поощрение немецкой стороны продолжать в том же направлении. По­этому к концу условились, что Вайцзеккер на следующий день попы­тается переговорить с советским поверенным в делах в Берлине. Предлогом должен был послужить нерешенный вопрос о дальнейшем пребывании советского торгового представительства в Праге. Заве­рив в готовности германского правительства охотно пойти навстречу, Вайцзеккер заявил бы далее, что оно, однако, не понимает, как по­добное урегулирование согласовывалось бы с фактическим отказом Молотова возобновить экономические переговоры, переданным послу Шуленбургу... После этого Вайцзеккеру следовало намекнуть на предшествовавшие беседы с представителями Советского правитель­ства относительно «нормализации» отношений и подчеркнуть, что с немецкой стороны, особенно после ухода Литвинова, нет никаких не­преодолимых препятствий, но что Германия, прежде чем принять ре­шение, должна знать действительные намерения России... Таковыми были, по словам Аттолико, «инструкции Риббентропа».

Они, писал позднее Вайцзеккер[703], предусматривали что-то боль­шее, чем простой «зондаж у советского поверенного в делах в Берлине». С одной стороны, советскому представителю на встрече в первый раз ясно дали понять, что она санкционирована самим Гитлером[704]. С дру­гой стороны, по форме и содержанию она была спланирована таким об­разом, чтобы с помощью обольщения, угрозы и предостережения заставить Советское правительство высказаться. Это, в частности, явс­твует из двух записок, составленных, вероятно, в тот же день в Зонненбурге, в которых определялся образ действий Вайцзеккера на встрече, запланированной на следующий день. Одна из этих записок[705] принад­лежит, по-видимому, перу Гауса, другую же, должно быть, составил сам Вайцзеккер[706] как памятку. Пометки на полях, сделанные рукой Вайцзеккера, содержат инструкции относительно поведения на от­дельных этапах беседы. Так, например, указав на то, что, по мнению немцев, «агрессивное продвижение идеи мировой революции не явля­ется больше составной частью нынешней советской внешней политики», ему затем следовало предложить, чтобы обе стороны «не вмешивались во внутреннюю политику друг друга»; рассуждая о воз­можностях «постепенной нормализации германо-советских отноше­ний», он должен был упомянуть «Украину», то есть напомнить об отказе Гитлера от Закарпатской Украины в качестве доказательства его миролюбия. Потом Вайцзеккеру нужно было «ледяным» тоном, уг­рожая, вставить, что, дескать, «Советскому правительству самому су­дить, сохранилось ли при нынешнем состоянии англо-советских переговоров еще и пространство для разговоров с Германией».

Эти маргиналии появились в соответствии с пожеланиями или под прямым влиянием Гитлера. Ибо 18 июля 1939 г. Вайцзеккер записал в дневнике: «Игра последних дней — отношение к России и Японии. Рос­сия сегодня еще очень слаба, но высоко котируется на международной бирже. Мы делаем авансы. Сам я 14 дней назад, согласно личному ука­занию фюрера, сказал поверенному в делах, что они, если пожелают, могут стать нашими друзьями или врагами. Однако русские все еще пи­тают сильное недоверие»[707].

После войны Вайцзеккер подчеркивал, что переговоры он «вел охотно», ибо «на протяжении всего национал-социалистского периода не мог понять, почему мы сами давали повод нашим многочисленным противникам строить свою политику, исходя из непоколебимой уве­ренности в германской вражде по отношению к России. Поэтому на­дежда в нашем теперешнем столь затруднительном положении исправить эту ошибку казалась заманчивой». При этом он полностью осознавал двусмысленность подобной формы сближения. С одной сто­роны, он, разделяя аргументы германского посольства в Москве, видел в попытке «уменьшения напряженности с Россией... действенную внешнюю политику», которая полностью отказывалась от внутриполи­тических доктрин и могла способствовать сохранению мира. Быстрого сближения, выходящего за рамки «нормальных немецко-русских отно­шений», он не ожидал и не считал желательным. В основе его интереса к России лежало, как он считал позднее, чисто (оборонительное) намере­ние — предотвратить направленный против Германии тройственный союз. С другой же стороны, он знал, что замыслы Гитлера были совер­шенно иными. «Когда после всей брани Гитлер старался протянуть Сталину руку», в виду имелся «наступательный план». «С прочным германо-советским договором в кармане он мог... вполне показать, что теперь путь на Варшаву свободен, что Польша стала его собственно­стью. Таким образом, при складе ума Гитлера... опасность для мира возникала в тот момент, когда он отказывался от вражды с Россией». С точки зрения Вайцзеккера, проблему создавала не нормализация отно­шений, а фактическое далеко идущее сближение. «С началом сближе­ния, — писал он. — Гитлер уже не смог бы обращать жадные взоры к советской территории. С другой стороны, Гитлер не мог удовлетворить свои аппетиты за счет польской территории до тех пор, пока у него не было полной уверенности относительно позиции Москвы». По мнению статс-секретаря, «для мира... было бы лучше неопределенное положе­ние, при котором Москва не пришла бы к окончательному соглашению ни с западными странами, ни с Гитлером. Такое неопределенное поло­жение помогло бы пережить лето и выиграть время. Зимой же даже Гит­лер не смог бы начать войну. А там было бы видно»[708].