Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 33

Всем содержанием своих отчетов посол пытался не допустить пре­кращения переговоров между Берлином и Москвой в этой новой, более сложной обстановке. Начальство в Берлине без особого понимания от­неслось к его усилиям. 20 марта Вайцзеккер по поручению Риббент­ропа передал Шуленбургу по телеграфу указание[418] в дальнейшем избегать обсуждений с представителями Советского правительства лю­бых вопросов, касающихся оккупированной Чехословакии. Поэтому поводу, говорилось в телеграмме, послам Англии и Франции в Берлине уже «заявлено, что мы не можем принять протесты». Правительство рейха больше не интересовали дипломатические соглашения. Тем не­отложнее представлялась германской дипломатии в России ее задача.

Как отмечает Де Витт Пул, после аннексии Чехословакии ведущие работники МИД стали задаваться вопросом, были ли «западные держа­вы готовы и в состоянии создать противовес резкому возрастанию не­мецкого влияния» на востоке Центральной Европы и «не было ли Советам выгоднее достичь, пусть даже временного, взаимопонимания с Германией». Они начали вновь возвращаться к взглядам Бисмарка от­носительно «совпадения интересов Германии и России в польском во­просе»[419].

Здесь налицо более позднее смешение различных позиций. Их объ­единяла тревога за исход польских планов Гитлера. Чем пристальнее внимание Гитлера после аннексии Чехословакии направлялось через Мемель на Данциг, а возможно, и на всю Польшу, тем интенсивнее в министерстве иностранных дел размышляли о том, каким образом «локализовать» конфликт с Польшей, если его не удастся избежать. В этих, воспроизведенных Эрихом Кордтом[420], дискуссиях столкнулись традиционные представления о политике с позиции силы с новыми оценками советской империи Сталина, душеприказчика классическо­го русского империализма. Тяга к приобретению территорий, к южным морям, которая охотно приписывалась и Сталину и Гитлеру, подвела консервативные круги в министерстве иностранных дел и в вермахте к следующей мысли: «Каким бы страшным ни был советский строй внут­ри страны... разве нельзя с таким, в своих внешнеполитических целях переменившимся Советским государством поддерживать полезные политические отношения?» Выгоды политического сближения со ста­линской Россией были подмечены на различных уровнях.

Эрих Кордт, назначенный в это время шефом бюро Риббентропа и поэтому хорошо знакомый с положением дел, различал три направле­ния. Консервативные сторонники насильственных методов решения проблем из числа военных и чиновничества склонялись к вульгариза­ции политики Бисмарка в отношении России и Польши; эти «псевдобисмаркианцы... (хотели) использовать контакты с Москвой... чтобы пробить «санитарный кордон»[421]. Они считали, что противиться стрем­лению Гитлера в Польшу (Данциг) и Литву (Мемель) не следует, а нужно, напротив, с согласия и при поддержке Сталина путем совмест­ного военного уничтожения малых государств, созданных на основе договоров Парижской конференции, завершить реваншистскую поли­тику Гитлера на востоке Центральной Европы.

Затем Эрих Кордт выделял лиц, группировавшихся вокруг статс-секретаря фон Вайцзеккера. Члены этой второй груп­пы, по его мнению, по-видимому, переоценивали опасность, ко­торую мог представлять для Германии союз западных держав с СССР; они считали, что «противодействовать заключению такого союза» и устанавливать «связь с Москвой» нужно было путем по­степенной ликвидации идеологического противостояния и «норма­лизации отношений». Вайцзеккер отстаивал ту точку зрения, что «отношения Германии с Советским Союзом (должны) быть не ху­же отношений с ним других стран».

Кордт, однако, обходит вопрос о характере нормализации, к кото­рой стремилась эта группа. Имелось ли в виду расчленение Польши или отказ от условий Рапалльского договора? В польском вопросе Вайцзек­кер, год назад предлагавший «химическое решение» чехословацкого вопроса, также выступал за мирное «присоединение», которое при тог­дашней расстановке сил не могло быть осуществимо. Статс-секретарь в декабре 1938 г. рекомендовал Риббентропу «сократить Польшу до при­емлемых для нас размеров как буфер против России» путем «приобре­тения... Данцига и создания широкого и прочного моста в Восточную Пруссию»; «Польша вряд ли может рассчитывать на сочувствие или какую-либо помощь третьих стран». Перед оккупацией Чехословакии Вайцзеккер советовал Риббентропу лучше «разобраться с Польшей»; при этом вермахту следовало «занять Мемель и затем выйти на Данциг и коридор». После оккупации Праги он полагал, что «новая акция» при всех ее негативных последствиях по меньшей мере «благотворно по­влияет на чересчур самонадеянную Варшаву». Однако уже 27 марта (посол Шуленбург вот уже несколько дней находился в Берлине и при­сутствовал на совещаниях в министерстве иностранных дел) статс-секретарю представлялось «невозможным... решить вопрос о Данциге», поскольку «германо-польское столкновение привело бы в движение ла­вину». Тем не менее его все больше раздражали «наглость поляков и их недостаточно серьезный подход к сделанному им предположению». Он считал, что Германия могла бы «уже сейчас заставить поляков быть бо­лее податливыми. Речь не идет ни о компромиссном решении, ни о вой­не с Польшей»[422].

В этом частично м переходе на примирительные позиции можно видеть влияние аргументов, изложенных Шуленбургом во время его пребывания в Берлине с 24 марта по 1 апреля. Вероятно, и разговоры о «нормализации отношений» (правда, на базе Берлинского договора от 1926 г.) сложились под воздействием доводов посла. «Сотрудники гер­манского посольства в Москве» составляли, по мнению Эриха Кордта, отдельную группу. Как «выдающиеся специалисты по России» они счи­тались «благодаря длительному знакомству с советскими делами и тра­дициями со времен Брокдорф-Ранцау, информированными лучше, чем сотрудники других представительств»[423]. Германскому послу в Москве были хорошо знакомы позиции консервативных «псевдобисмаркианцев» и группы Вайцзеккера; он с расстояния видел их опасную национальную ограниченность и чувствовал отвращение и к их идее национального отмщения, и к их неуважению прав малых народов. Его отношение к Польше после четырехлетнего пребывания в Варшаве бы­ло дружеским; сохранившиеся с того времени близкие личные кон­такты с элитой польского общества обеспечивали постоянство его уважения к польской нации[424]. В министерстве иностранных дел он пытался представить войну против Польши ненужной и в высшей сте­пени опасной, указывая, во-первых, на возможное сопротивление Со­ветского правительства, а во-вторых, на неожидаемое вмешательство западных держав. Использовать эти аргументы применительно к во­просу о Данциге Шуленбург не мог, ибо на основании более ранних за­мечаний Литвинова у него сложилось впечатление, что Советское правительство не станет противиться включению Данцига в «рейх»[425].

Поэтому германское посольство в Москве было вынуждено при дип­ломатическом маневрировании между Гитлером и Сталиным, а также при попытках повлиять на основы германской внешней политики, на начальство и коллег в министерстве иностранных дел действовать с ве­ликой осторожностью, чтобы не быть либо неправильно понятым, либо вовлеченным в реализацию концепции, противоречащей собственным убеждениям. Создается впечатление, что, хотя руководители МИД прислушивались к мнению германского посольства и даже частично ис­пользовали его в качестве средства для достижения цели, они не за­мечали или высмеивали глубокий моральный пафос, историческую и политическую правомерность подобной позиции.

Во второй половине марта число сторонников германо-русского взаимопонимания в информированных кругах Берлина увеличилось. Разговоры о «польской мозаике», то есть о разделе Польши на угодные Гитлеру мелкие образования, стали злободневной политической те­мой[426]. Поскольку Гитлер любое направленное против России военное «решение» так называемой польской проблемы считал «сложным и опасным»[427], взоры многих с надеждой устремились к Москве. По сообщениям, поступавшим в итальянское посольство в Берлине, ситуация, сложившаяся после завоевания Чехословакии, открывала по меньшей мере одну возможность: с присоединением огромного военного потен­циала к рейху должен был исчезнуть страх германского правительства перед часто упоминавшимся «русским дредноутом Чехословакией» — этой якобы советской военной базой на восточном фланге Германии. Данное «обстоятельство могло побудить Гитлера изменить свои планы в отношении России»[428].