Читать онлайн «Истоки контркультуры». Страница 35

Наша молодежь сейчас напоминает рассадник культов эллинистического периода, где всевозможные тайны, обманы, церемонии и обряды смешиваются в прелестной неразборчивости. На настоящее время многие преподаватели почти отчаялись донести что-то с помощью образования до диссидентствующей молодежи, учитывая, что наши традиционные учебные программы, даже самые лучшие, основаны на доминирующей западной традиции. Интересы молодых, не связанные с революционной политикой, оказываются слишком экзотическими или чересчур подпольными для традиционного академического изучения. Если попросить «крутую» молодежь дать определение (а) Мильтону и (б) Александру Попу, ответы, вероятнее всего, будут: (а) какому-такому Мильтону и (б) какому еще Попу? Хотя, возможно, они не делают ничего плохого, разучивая свою каббалу, ицзин (по которому сейчас очень круто жениться) и, конечно, «Камасутру».

Контркультура предлагает нам уйти от старой скептической светской интеллектуальности, служившей основным движителем трехсотлетней научно-технической деятельности Запада. Практически сразу (и что удивительно, без особых споров) значительная часть молодого поколения отбросила старые традиции, словно в противовес чудовищным деформациям технологического общества (правда, уходили нередко в оккультизм не менее чудовищных форм). Как это часто бывает, одна крайность в культуре вызывает другую, противоположную по характеру, но эквивалентную по силе. В руках Германа Кана наука, логика и точность цифр превратились в карикатуры на самих себя, став частью черного искусства массовых убийств, при этом Кан и ему подобные получают субсидии из государственной казны и призываются в коридоры власти. Даже официальный Вашингтон называет своих советников по китайско-советским проблемам «чернокнижниками», что вряд ли стоит воспринимать как шутку. Получается, шаманизм действительно лежит в основе человеческой деятельности, раз так называемый научный подход к решениям на поверку оказался разновидностью вуду. «Община мелких фокусников», как называл их Гинзберг. А для чего же тогда разум?

Знания – технические, научные, управленческие, военные, образовательные, финансовые, медицинские – стали престижной мистагогией[145] технократического общества. Их главным назначением в руках правящей элиты стало мистифицировать массовое сознание, создавая иллюзию всемогущества и вездесущести, примерно как фараоны и жрецы древнего Египта пользовались своей монополией на календарь, чтобы повелевать благоговейно-покорным невежественным народом. Философия, как сказал упрямец Витгенштейн[146], – это попытка сохранить себя от околдовывания языком. Но под влиянием логических проектировщиков и техников, якобы с целью расколдовать наше мышление, мы выработали научный жаргон, который сейчас доминирует в официальных переговорах и общественных науках. Когда компетентные люди открывают рот, они уже не говорят о сущности и случайности, бытии и духе, пороке и добродетели, грехе и спасении, божествах и демонах. Наш словарь заполонен неясным числом понятий, имеющим все признаки точных размеров, и украшен смутными механистически-математическими терминами вроде «параметров», «структур», «переменных», «входов и выходов», «корреляции», «товарно-материальных запасов», «максимизаций» и «оптимизаций». Терминология взята из сложных статистических процедур и методологических тайн, к которым дает доступ лишь высшее образование. Чем больше таких словес и нумерологии вставить в документ, тем «объективнее» он станет (говоря нормальным языком, станет менее морально абразивным для источников, которые субсидировали исследование, или для любых источников, которые потенциально могут субсидировать исследования в будущем). Словарь и методология маскируют основные этические аксиомы политики и аккуратно транскрибируют их в обезличенную риторику, придающую глянец военной или политической необходимости. Думать и говорить на таком языке становится верным признаком записного реалиста, человека «серьезных исследований».

Сбрасывание на крошечную азиатскую страну за год бомб больше, чем упало на всю Европу за всю Вторую мировую войну, называется «обострением». Угроза сжечь или взорвать несколько миллионов гражданского населения во вражеской стране называется «политикой сдерживания». Превратить город в радиоактивный щебень называется «подавлением». Концентрационный лагерь (сам по себе эвфемизм политической тюрьмы) становится «стратегической деревней». Сравнение результатов бойни у воюющих сторон называется «соотношением потерь». Подсчет трупов называется «подсчетом потерь». Насильственное переселение черных за городскую черту называется «городским обновлением». Изобретение новых ловких способов обмана общественности называется «исследованием рынка». Обманом усмирить недовольство рабочих называется «управлением персоналом». Везде, где только возможно, чудовищные реалии заменяются таинственными инициалами и похожими на формулы фразами: Ай-си-би-эм, Си-би-ар, мегадефы[147], «производить» те или иные «операции». С другой стороны, можно не сомневаться: там, где много красочных и эмоциональных выражений – «война с бедностью», «битва за сердца и умы людей», «космическая гонка», «Новые рубежи»[148], «Великое общество», – сами явления существуют лишь как пропагандистская фикция или просто для отвлечения.

Против технократической магии слов Гинзберг протестует в «Сутре водопада Уичита»:

Правительства всегда прибегали к лингвистическому камуфляжу, чтобы скрыть реальность, – этот порок не только нашего бюрократического аппарата. Маркузе с проницательностью показал, как бесконечно повторяемые вербальные формулы Советского Союза – «разжигающий войну капиталистический империализм», «народная демократия», где всегда одно и то же прилагательное сочетается с одним и тем же существительным – используют марксистский лексикон для такой же умышленной непонятности[149]. Но особая ирония нашей ситуации в том, что клинически объективные технические термины применяются с целью околдовать и затуманить наш разум.

Когда наука и разум государства поставлены на службу политической черной магии, можно ли винить молодых за то, что они очертя голову бросаются в оккультный юнгианский компот в поисках «золотых вибраций», способных отвратить беду? Они быстро пресыщаются тем, что нашли. Они все глотают целиком – и в результате получается крайне самоуверенное нелепое истолкование. С религиями играют как с погремушками. Группа световых шоу в Детройте называет себя «Выпученные глаза Гаутамы», а «Битлз» становятся задумчивыми новообращенными одного особо простодушного свами, который дает рекламу своих мистических изделий на каждой станции лондонской подземки, лишь для того, чтобы бросить его через несколько месяцев как вышедшего из моды.

По большому счету молодые не понимают сути религиозных традиций. Нельзя найти вековую мудрость, щеголяя экзотическими афоризмами; нельзя постичь учение или религию, навесив талисманы и принимая ЛСД. Максимум, что выйдет из этого поверхностного копошения, – какой-нибудь простой в применении синкретизм а-ля Тимоти Лири, где «каким-то образом» все едино, и неважно, как именно. Пятьдесят лет назад, когда свами Вивекананда впервые принес учение Шри Рамакришны в Америку, он убедил группу дилетантов из высшего общества в него поверить. Результаты нередко оказывались столь же смехотворны, сколь и эфемерны. Однако в нашей молодежной культуре все только начинается. Во вздувшемся приливе открытий, проб и нетерпеливого интереса вряд ли можно ожидать дисциплинированного порядка в занятиях молодежи, и, конечно, безумием было бы попытаться угадать порядок в этом счастливом хаосе. Они случайно напали на давно закопанный драгоценный клад и сейчас заняты тем, что пропускают сквозь пальцы оригинальные побрякушки.

При всей часто бездумной вульгарности, при всей склонности потеряться в экзотическом сумбуре здесь действует мощная и важная сила – единодушная готовность молодежи отбросить укоренившиеся предрассудки в отношении мифов, религии и ритуалов. Как мы уже убедились, жизнь Разума (с большой буквы) не в состоянии предложить политику цивилизованных улучшений, о которых когда-то писали Вольтер и Кондорсе. Разум, материальный Прогресс, научное мировоззрение во многих отношениях оказались грандиозным суеверием, основанным на сомнительных, но хорошо завуалированных гипотезах о человеке и природе. Сказано, что наука процветает на грехе недосказанности. Это достаточно верно. Три сотни лет недомолвки копились, как отвалы шлака вокруг валлийских шахтерских поселков, колоссальные отвесные горы несбывшихся человеческих желаний, грозящие обрушиться бесстрастной лавиной. Невозможно далее игнорировать тот факт, что наша концепция интеллекта катастрофически сужена превалирующей, особенно в университетах, аксиомой, что жизнь духа – это (1) пограничное безумие, которое лучше оставить художникам и маргинальным визионерам, (2) историческое кладбище для эрудитов в ископаемых ученостях, (3) очень специализированный раздел профессиональной культурологии, (4) устаревший словарь, все еще используемый духовенством, но разумно спускаемый на тормозах его наиболее просвещенными представителями. Ни с одним из этих подходов живая сила мифа, ритуала и обряда не может проникнуть в интеллектуальный истеблишмент и получить какое-то экзистенциальное (в противоположность чисто академическому) значение. Если традиционное образование затрагивает эту сферу, то, как правило, исключительно ради информации, а не ради надежды на спасение.