Читать онлайн «Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750». Страница 46

Истоки всех бедствий Семилетней войны берут свое начало в тех двух годах, что последовали за подписанием Ахейского мира; особенно роковую роль сыграло надменное обращение прусского короля с русской императрицей и ее канцлером. С конца 1750 года окончательный распад тройственного союза Франция-Пруссия-Россия, столь прочного в начале 1740-х годов, сопровождался перемещением многочисленных посланников к новым местам службы, а также выходом на политическую арену нового поколения, стремящегося возвратиться к более духовным ценностям и перестроить Европу с помощью династических блоков. Мардефельд умер в 1748 году, и его место в Королевском совете занял Финкенштейн; Ла Шетарди получил назначение в Сардинию, Дальон удалился от дел. Ле Шамбрье, как мы уже говорили, скончался в 1751 году, и его сменил шотландец; Вал ори уступил свое место ирландцу. Все в том же 1751 году подал в отставку Пюизьё. Кауниц в 1749 году получил назначение па пост австрийского посла в Париже, каковой занимал до 1752 года, когда стал канцлером. Картерет, отстраненный от дел в 1744 году, в 1751 году стал председателем Тайного совета при Георге II. Горячий сторонник сохранения Ганновера в сфере влияния Англии, он делал все возможное для сближения своей страны с Пруссией. Шведский первый министр Тессин недолго пользовался расположением Ульрики, супруги нового шведского короля; стремление этого политика примирить Швецию с Данией не нравилось сестре Фридриха II, и в 1754 году Тессину пришлось уйти в отставку. Одна лишь Россия избежала этой перетасовки посланников; Англия, Австрия и Саксония были здесь представлены людьми надежными и многоопытными: Гиндфордом, Бернесом, Функом. Бестужев, несмотря на растущее недоверие к нему Елизаветы, оставался на своем посту до 1758 года. Прусское и французское посольство в течение нескольких лет стояли пустыми, причем поплатилась за это отнюдь не Елизавета, по чьей инициативе произошел разрыв отношений, а Фридрих II.

В дипломатическом отношении начало Семилетней войны, новой бойни, явившейся следствием новой системы союзов, восходит к тем трем годам, что последовали за подписанием Ахенского договора. 1740-е годы — это военные конфликты, соперничество европейских держав и поиск ими новых союзников; итогом же этого периода стал разрыв отношений между Францией и Россией в 1748 году, а затем между Россией и Пруссией в 1750 году, причем произошло это неожиданно для самих заинтересованных лиц. Войдя в европейскую систему, царская империя разрушила установленный порядок. Монархи стали жертвами хитросплетения политических обстоятельств, распрей между непримиримыми группировками и рокового отсутствия диалога между королями, кабинетами министров и дипломатами. К «холодной войне» (1748–1756) привел целый ряд психологических и формальных ошибок, плохо подготовленных спектаклей, в которых актеры, сами того не желая, постоянно оступались и ошибались. Международное право, на которое поминутно ссылались все участники конфликтов, служило очень слабой опорой, ибо каждый толковал его в духе своих национальных обычаев. Во времена Людовика XV и Фридриха II послы, разумеется, представляли своих монархов, однако при этом сохраняли некоторую независимость, «полезную» автономию, которая позволяла им принимать меры, не советуясь со своими кабинетами{474}. Расстояние между столицами, например между Парижем и Петербургом, обрекало дипломатов на самостоятельность; предоставленные самим себе, они не всегда могли сдерживать свои страсти и свое корыстолюбие. Как ни странно, первыми согрешили французы, впрочем большие знатоки и защитники этикета.

С самого начала переговоров в Ништадте (1721) выяснилось, что подписание союзного договора между Бурбонами и царем из династии Романовых наталкивается на протокольные трудности. Петр I настаивал на именовании его Императором Всероссийским и мечтал выдать одну из дочерей за родственника Короля-Солнца. Дюбуа сумел, сославшись на слишком юный возраст принцев крови или переговоры о браке с другими дворами, отложить решение этого деликатного вопроса. Боясь оскорбить английских союзников, весьма встревоженных русскими победами на берегах Балтики, кардинал не стал ни подписывать конвенцию, ни употреблять требуемый титул, ибо второе «вытекало» из первого; впрочем, добавил он, «в намерения короля не входит отказывать царю в титуле императора»{475}. Смерть Дюбуа, кончина Филиппа Орлеанского (1723) и удаление герцога де Бурбона, а затем смерть Петра I (1725) приостановили переговоры насчет титулования; в течение двух последующих десятилетий, когда Россией правили женщины, проблема эта не поднималась, несмотря на неоднократные запросы русской Коллегии иностранных дел. К Екатерине I, женщине недворянского происхождения, и Анне Ивановне, дочери слабоумного брата царя-реформатора, французские дипломаты относились с явным презрением{476}. Петр II и Иван VI в силу юного возраста и скоротечности своих «царствований» не успели потребовать, чтобы за ними признали императорский титул. Однако после 1741 года на трон взошла дочь Петра Великого, и уж она-то не замедлила объявить о своих притязаниях.

Можно ли было, вслед за другими монархами, «оказать ей подобное снисхождение», можно ли было унизиться до того, чтобы именовать женщину, плод весьма сомнительного брачного союза, да вдобавок православную, императрицей и оказывать ей соответствующие почести?{477} Король Франции занимал третье место в иерархии коронованных особ, после папы и германского императора{478}; в крайнем случае он мог бы, пожалуй, согласиться именовать Елизавету императрицей, но «никогда и ни при каких обстоятельствах» Людовик XV не допустил бы, чтобы русская монархиня «стала превыше его» и потребовала изменений в древнем церемониале{479}.

Правила, разработанные для сношений между посланниками французского короля и других государей, не подлежали переделке. В Версале требования Романовых считали плодом пустого тщеславия и ссылались на то, что нация, до сих пор пребывающая в варварском состоянии, не имеет права вторгаться в нерушимую систему законов и правил. В конце концов, короли Франции «были славны не только возможностью постоянно тешить свое тщеславие сим громким титулом»{480}.

Специалистом по русским вопросам считался Ла Шетарди. Человек прагматичный, он умел говорить с Елизаветой, знал все пружины, которые приводят в действие группировки и партии, существующие при русском дворе, и долгое время успешно противостоял Бестужеву. Ла Шетарди предстояло выполнить весьма деликатную миссию — разрешить вопрос о титулах и нраве первенства, не оскорбляя общественное мнение; от этого зависело и положение маркиза в России, и его репутация во Франции. Ла Шетарди входил в ближайшее окружение Елизаветы и, несмотря на статус дипломата, пользовался всеми преимуществами фаворита[133]; поэтому он пренебрег практическими аспектами поручения, возложенного на него версальским кабинетом. Его верность условленным приличиям оказалась весьма ограниченной, поведение — сомнительным, а взгляды — компрометирующими{481}. Если верить некоторым теоретикам, одна из обязанностей дипломата заключалась в умении плести интриги; ради блага отечества он имел право сеять раздор, подкупать министров того двора, при котором аккредитован, разжигать между ними соперничество. Больше того, для достижения собственных целей он имел право развращать царедворцев и политиков, суля им наживу, встречи с красотками или просто выпивку… Но при всем том сам он был обязан оставаться безупречным[134]. Мастерство дипломата зиждилось на скрытности и сдержанности.

Должность посла приносила почести, привилегии (в частности, посол находился под защитой международного права{482}) и деньги. Для Ла Шетарди существеннее всего было именно это последнее обстоятельство: французский посланник происходил из семьи знатной, но небогатой, и не мог устоять перед соблазнительными предложениями, перед роскошными подарками и круглыми суммами. В 1742 году, покидая Петербург, он увез на родину подарки общей стоимостью примерно в миллион рублей{483}.[135]

Перед тем, как вторично (в 1743 году) отправить Ла Шетарди в Петербург, д'Аржансон вручил своему представителю два варианта верительных грамот: в одной статус маркиза обозначен не был, другая подтверждала, что податель этой бумаги является послом Людовика XV. Подобное раздвоение функций (и личности) не могло не создать путаницы, которая стала еще сильнее оттого, что французские чиновники оформили каждую из бумаг по-разному: частное письмо, изготовленное в государственной канцелярии, по традиции было адресовано к «царице», а верительная грамота, выданная кабинетом короля, была обращена к «дражайшей сестре нашей и самому верному другу Елизавете, императрице и самодержице всероссийской»{484}. Это письмо Ла Шетарди должен был пустить в ход только в самом крайнем случае[136]. Дело шло о серьезных вещах, от которых зависела судьба Европы, однако посылавшие Ла Шетарди в Россию воспринимали его задачу — нанести последний удар австро-английской партии и подчинить Россию прихотям короля из рода Бурбонов — как своего рода игру{485}. Дипломату рекомендовалось прибегать к разнообразным театральным эффектам; он должен был начать обсуждение политических тем в частных беседах с императрицей, намекая на счастливое решение протокольных проблем, а затем, сообразуясь с обстоятельствами, вручить письмо с вожделенным обращением во время публичной аудиенции{486}.[137] Ла Шетарди, однако, поступил не так, как ему советовали: он решил явиться ко двору в качестве частного лица. Возобновив отношения с царицей, бывшей некогда его любовницей, на неофициальной почве, он мог бы потеснить Бестужева, не входя в обсуждение своего статуса. Воодушевленный доброжелательным приемом, который оказала ему Елизавета, Ла Шетарди забыл, что, будучи частным лицом, не сможет пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни защитой международного права. Бестужев же быстро сообразил, что двойственный статус делает его противника весьма уязвимым; он не преминул очернить француза в глазах императрицы, раздраженной проволочками с признанием ее статуса. Ла Шетарди стал легкой добычей и попался в сети, расставленные вице-канцлером, в тот самый момент, когда он как раз собирался объявить о своем посольском статусе и признать за Елизаветой императорский титул{487}.