Читать онлайн «Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750». Страница 42

Последствия Прагматической санкции

Фридрих так гордился тем, что ему удалось при посредстве Франции отстранить Россию от ахенских переговоров, что долгое время пребывал в приятном заблуждении относительно участи своего главного врага — русского канцлера. Прусский король полагал, что Бестужев если и не уничтожен вовсе, то, во всяком случае, изгнан с политической арены. Огромная Российская империя, входя в европейскую систему, оказывала на псе дестабилизирующее воздействие, король же сводил все возникающие в этой связи проблемы к интригам одного-единственного человека — продавшегося англичанам русского канцлера. Уверенный в том, что Англия при необходимости окажет ему поддержку, он не заметил, что его родственник Георг II относится к Пруссии с каждым днем все более сдержанно, что и Мария-Терезия начала еле заметно, но все же менять политическую ориентацию. Прусский король по-прежнему делал ставку на франко-британское соперничество, временно «экспортированное» в Америку, и на взаимную ненависть Бурбонов и Габсбургов; он считал, что все это дает ему основания для спокойствия. Он не замечал никаких предвестий постепенного формирования антипрусской коалиции. Вдобавок прусский король оказался неспособен оценить по заслугам русскую царицу{431}. В начале 1749 года он, скорее всего под влиянием Гольца, преуменьшал важность русской проблемы: недооценивал масштаб реваншистских настроений, владевших русскими политиками, силу русской армии, рост российского влияния благодаря новым союзам со скандинавскими странами.{432} Бестужев (возможно, сам того не ведая) преуспел в одном отношении: он отвлек внимание Гогенцоллерна от континентальной сцены и приковал его к событиям в Швеции. Выгоду же из этого извлекли, как очень скоро выяснилось, Мария-Терезия и Людовик XV.

В Швеции дела обстояли следующим образом: король Фредрик I хранил верность «колпакам» и парламентской системе; необходимо было еще при его жизни решить вопрос о наследнике и о конституции; если не сделать этого вовремя, внезапная смерть тяжело больного короля могла привести к гражданской войне в Швеции, а оттуда огонь конфликтов грозил перекинуться на всю Северную Европу, если не на весь континент{433}. Бестужев понимал, что следует использовать последние недели жизни несчастного государя, чтобы навязать ему решение о передаче престола не Адольфу-Фридриху, а английскому ставленнику. Таким не слишком христианским образом русский канцлер намеревался оправдаться перед Георгом II за малоэффективное, но весьма дорогостоящее вмешательство русских войск в европейский конфликт. Французы остерегались вмешиваться во внутренние дела Швеции особенно активно; их оценка происходящего была двойственной: конечно, возвращение к абсолютной монархии подорвало бы авторитет России в Скандинавии, однако оно же уменьшило бы и влияние Людовика XV в этом регионе. По некотором размышлении Версаль, хоть и без особого энтузиазма, решил поддержать Адольфа-Фридриха Голштейн-Готторпского, уже несколько лет как избранного наследником престола{434}. Прусский король выступал за восстановление в Швеции сильной власти и надеялся увеличить свое влияние в этой стране с помощью сестры Ульрики — жены кронпринца. Канцлер — сторонник слабого парламентского режима, предпочел действовать тайными путями и принялся уговаривать лондонский, копенгагенский и венский кабинеты увеличить давление на Стокгольм, с тем чтобы избежать всякого изменения политического режима в Швеции. Англичане, датчане и австрийцы отреагировали весьма вяло[122], и Бестужеву пришлось искать другие предлоги для активного вмешательства в дела соседней страны. В конце концов он отыскал в Ништадтском мирном договоре статью, которая (если толковать ее весьма изощренно и даже, прямо сказать, весьма вольно) оставляла за русскими право защищать шведскую конституцию{435}, при необходимости даже военным путем. Канцлер пригласил австрийца Бернеса, англичанина Гиндфорда и датчанина Хеусса, чтобы по-братски поделиться с ними этим антишведским и, в то же самое время, антипрусским проектом{436}. Союзники ни в малейшей степени не разделяли энтузиазм русского министра и долго медлили с ответом. Никто не хотел войны, ни в центре Европы, ни на ее окраине. Бестужев с каждым днем становился все мрачнее. Все шло из рук вон плохо, как в семейных голштинских делах, так в большой дипломатии, где он наталкивался на сопротивление старых союзников и невозмутимость противников. Оставалось последнее средство — переменить персонал посольства в Швеции: Корфа, вызывавшего много нареканий среди коллег-дипломатов, перевести в Копенгаген, а на его место направить подающего надежды молодого человека, Никиту Панина.

Новый русский посланник в Швеции отправился к месту назначения, имея при себе записку с изложением планов канцлера; ему предстояло официально проинформировать шведов об этих планах, как только будет получено согласие союзников{437}. Панин прибыл в Стокгольм в весьма тревожную пору. Он не стал посылать представителям других стран официального уведомления о своем приезде, но зато лично посетил каждого из них, за исключением французского посла Авренкура, к которому отправил своего секретаря. То было намеренное нарушение дипломатического этикета, призванное продемонстрировать непреклонность российской позиции в отношении Франции. Разрыв отношений между двумя державами никак не извинял подобного поведения на территории третьей страны. Оскорбление было нанесено без всякого конкретного повода, с сугубо провокативной целью; новый посланник прекрасно знал протокол, постоянно цитировал Викфора — сочинение, пользовавшееся в Петербурге огромным авторитетом, — но применял почерпнутые оттуда правила лишь тогда, когда это было выгодно его стране.{438},[123]

Наконец, в январе 1749 года интерес к сохранению в Стокгольме парламентского режима проявила Дания. Панин воспользовался этим, чтобы огласить «Промеморию», в которой Елизавета объявляла о своем решении в случае изменения шведской конституции ввести в Швецию войска. Опираясь на статью VII Ништадтского мирного договора, императрица квалифицировала это действие не как агрессию, а как помощь. Казалось, война неизбежна; поступали известия о сосредоточении войск в Финляндии и Норвегии, русский вспомогательный корпус, застрявший между Богемией и Моравией, рвался в бой[124]. Прусский король почуял недоброе; внезапно проникнувшись человеколюбием и пацифизмом, он попросил сестру на время оставить конституцию без изменений. Ульрика не прислушалась к советам брата и продолжала поддерживать политику «шляп»{439}. Разрываясь между братской солидарностью и нежеланием быть вовлеченным в конфликт, Фридрих решил устроить смотр своим войскам. Кабинет его опубликовал официальное сообщение, подтверждающее занимаемую им позицию — выжидательную и угрожающую. В Париж полетели панические послания: Фридрих поручил Ле Шамбрье открыть Людовику XV глаза на серьезность ситуации и побудить его вступиться за мир в Европе. В этих обстоятельствах версальский кабинет вспомнил о Дальоне. В письме от 31 января 1749 года к Пюизьё{440} бывший французский посланник в Петербурге высказывает твердое убеждение, что Франции следует поддержать прусского короля и описывает новую систему союзов, которая, по его мнению, может воспрепятствовать возникновению войн или гарантировать победу в них. Дальон считает, что необходимо возобновить оборонительный союз со Швецией и Турцией, обещать последней французскую поддержку и, наконец, побудить к союзу с Пор-той также и Фридриха. Предложения Дальона совпадали с программой Фридриха[125]: прусский король мечтал разыграть турецкую карту и против Елизаветы, и против Марии-Терезии. Война на границах Венгрии заняла бы и русскую, и австрийскую армии, а Бурбон и Гогенцоллерн тем временем спокойно отстаивали бы свои интересы на севере Европы. Это было бы и дешевле, и надежнее, чем выплачивать субсидии Швеции, на которую из-за внутренних сложностей положиться было невозможно. Его христианнейшее величество Людовик XV принял к сведению тревоги прусского короля, однако воинственный пыл коронованного собрата разделять не пожелал. Версаль предпочел дипломатический путь — путь давления на «шляп», которые не случайно именовались «французской» партией; в Версале желали, чтобы шведское правительство подтвердило свои миролюбивые намерения и официально отказалось от восстановления деспотического режима. Подобная декларация обезопасила бы Францию от козней Бестужева{441}. Но кто же в Швеции стал бы подписывать такой манифест — король, находящийся при смерти, или его наследник, легитимность которого оспорят Петербург и, возможно, Лондон и Вена? Раздраженный нерешительностью Людовика, Фридрих написал подробное письмо Георгу II — прусский король просил английского собрата и родственника вмешаться и помочь сохранению мира на севере. Подевильс взялся распространить это послание — доставить его в министерства и канцелярии разных стран и даже опубликовать в заграничных газетах, дабы все узнали о миролюбии его государя{442}. Решительно, никто не хотел принимать участие в опасной игре, навязываемой Бестужевым; и года не прошло после ахенской неудачи, а Россия вновь очутилась на скамье подсудимых. 25 марта 1749 года Елизавете пришлось обратиться к Австрии, Англии и Саксонии с официальным запросом: поддержат ли они Россию в случае ее конфликта со Швецией?