Читать онлайн «Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750». Страница 25

Происшествие с Ла Шетарди не прошло даром и для великого князя и его невесты, которые также общались с французом накануне ареста. Подробности интимной жизни Елизаветы, приведенные в донесениях французского дипломата, свидетельствовали о том, что сообщивший их информатор происходит из ближайшего окружения императрицы; судя по некоторым фактам, этим информатором был не кто иной, как княгиня Ангальт-Цербстская. Бестужев воспользовался случаем, чтобы разоблачить ее политические пристрастия, расписать — в сильно преувеличенном виде — ее шпионскую деятельность в пользу короля Пруссии, и влияние, которое она оказывала на императрицу; Елизавета обиделась и вскоре после свадьбы великого князя отослала его тещу из России[74]. Молодая великая княгиня осталась в Петербурге, однако се отношения с императрицей были также далеки от безоблачных. Елизавета устраивала ей сцены; царственного гнева не избежал и великий князь, которому тетушка ставила в вину его неприспособленность, безбожие, непопулярность в народе{249} (обвинения, в которых нетрудно разглядеть почерк Бестужева).

Репрессии между тем продолжались; Воронцова вынудили предъявить частные письма, адресованные ему Мардефельдом. В нарушение всякой логики, Ла Шетарди, его «сообщников» и даже великого князя с молодой супругой обвинили в том, что они готовили переворот в пользу Ивана Антоновича. Самые именитые члены группировки, прежде всего Лесток и Екатерина, бросились к ногам императрицы и пытались уверить ее в своей невиновности; виня во всем бывшего французского посланника, они тоже, на сей раз для собственной защиты, стали эксплуатировать «брауншвейгскую» тему. Пропрусские советники Елизаветы (Воронцов, Трубецкой, Ушаков), повторяя аргументы своего противника, принялись уговаривать Елизавету выслать как можно дальше Анну Леопольдовну и ее сына; без этого, говорили они, императрица никогда не сможет чувствовать себя в безопасности. В результате за неосторожность маркиза де Ла Шетарди расплатилась Брауншвейгская фамилия, которую из Раненбурга Рязанской губернии перевели в Холмогоры близ Архангельска{250}. Удаление Брауншвейгского семейства было не очень выгодно Бестужеву, потому что лишало его главного козыря, источника угроз и средства для шантажа; с другой стороны, при таком исходе прав оказывался в конечном счете Фридрих II — ведь это он присоветовал «сестре» поступить именно так. Как ни велики были обрушившиеся на нее напасти, «франко-прусская» партия при русском дворе все еще продолжала существовать. Мардефельд, которого Бестужев «ненавидел от всего сердца»- и который, заметим, отвечал ему тем же{251}, — устоял, несмотря на все козни противника. Предусмотрительный пруссак сжег все свои бумаги и, во избежание неприятностей, попросил прислать из Берлина новый шифр{252}.[75] Поскольку версальский кабинет принес Елизавете официальные извинения, Бестужев, не смущаясь тем, что в данный момент прусский король, вечный сообщник Франции, держался весьма осмотрительно, свалил всю вину на него. Он распустил слух, что Ла Шетарди останавливался в Потсдаме, чтобы затеять там вместе с прусским кабинетом новые интриги. Очевидно, что обвинение было построено по той же модели, что и в деле Ботты[76]. Однако Мардефельд, сохраняя непоколебимое спокойствие, с документами в руках опроверг легенду о пребывании Ла Шетарди в Берлине; внешне все встало на свои места, но отношения между Версалем, Потсдамом и Петербургом были отравлены взаимными подозрениями.

Летом 1744 года франко-прусскую группировку поразил страшный удар; Елизавета наконец решилась назначить преемника канцлеру Черкасскому, умершему два года назад, и этим преемником (отчасти под влиянием истории с Ла Шетарди) стал не кто иной, как Бестужев. Пост вице-канцлера получил Воронцов, которого это назначение обязывало держаться более скромно и соблюдать известный нейтралитет. Все надежды врагов Бестужева на его скорое падение развеялись как дым. Фридрих тотчас изменил курс; из Берлина поступило указание «сделать из нужды добродетель» и «извлечь из бедствия, которого мы не в силах избежать, всю пользу, какую только возможно». Мардефельду, который несколько месяцев вел с Бестужевым ожесточенную борьбу, теперь было велено завоевывать, по мере возможности, дружеское расположение и доверие новоназначенного канцлера, «нечувствительно смягчать» его отношение к королю Пруссии{253}. У Мардефельда, конечно, оставался надежный и послушный союзник в лице Дальона; француз, довольный тем, что наконец обрел пост с большим жалованием, во всем слушался прусского собрата.{254} Впрочем, поскольку на Дальоне лежала тень от прегрешений его предшественника, сам же он был человек недалекий, союз с ним не столько помогал Мардефельду, сколько его компрометировал. Резкая перемена в поведении обоих дипломатов, которые внезапно стали держаться с Бестужевым донельзя почтительно и льстиво, показалась подозрительной. При дворе и вообще среди знати Мардефельда и Дальона начали сторониться, их перестали приглашать на официальные церемонии. Ни разу за время своей службы в Петербурге прусский и французский посланник не оказывались в такой изоляции. А между тем представителю прусского короля не в чем было себя упрекнуть. Нарушая предыдущие приказания своего государя, он никогда публично не нападал на Бестужева; он ограничивался мелкими интригами, тонкими намеками, пересказом слухов и сплетен. Главное свое дело он видел в том, чтобы завязывать отношения с придворными, пользовавшимися расположением императрицы, и привлекать их на свою сторону. Впрочем, будучи человеком не слишком светским, Мардефельд не умел покорять новых людей и предпочитал иметь дело с проверенными союзниками. Успеха он мог бы добиться лишь в том случае, если бы склонил на сторону Пруссии богатейшее английское посольство, а для этого ему следовало хотя бы для видимости отречься от союза с французами. Пойти на такой шаг и сделать ставку одновременно на обоих потенциальных союзников Пруссии Мардефельд не решился, соперничать же с Тироули ему не позволял недостаток средств. С Дальоном они по крайней мере полюбовно разрешили финансовую проблему. Когда дело шло о крупных политических интригах, прежде всего о сохранении завоеванных территорий, Фридрих умел идти на компромиссы и не ссорился ни с Людовиком XV, ни с Георгом II, однако в мелочах он был не силен. Экономия обходилась чересчур дорого: оттого, что Фридрих пытался возместить недостаток денег, выделяемых для посланника в Петербурге, обилием хитростей, Мардефельд жил в русской столице в полной изоляции.

Случай избавиться от неудобного посланника представился Бестужеву очень скоро; помощь в этом деле ему охотно оказал Розенберг, новый австрийский посол, с завистью взиравший на роскошный особняк, где располагалось прусское посольство. За обедами во дворце враги Мардефельда между прочим упоминали о его дружбе с Остерманом и Минихом, прозябавшими в сибирской ссылке, о сомнительной роли Фридриха II в делах Ботты и Ла Шетарди, о родственных узах между Гогенцоллернами и Брауншвейгским домом… По самым невинным поводам в этих беседах всплывало имя малолетнего Ивана. После нескольких недель подобной «обработки» царица не выдержала и потребовала отозвать Мардефельда. Прусский кабинет выразил протест; никаких доказательств, которые неопровержимо свидетельствовали бы о том, что посланник Фридриха виновен в предательстве и шпионаже, русская сторона предоставить не могла. Возражения, однако, никакого действия не возымели. Чтобы выиграть время, пруссаки притворились, будто уступают требованиям Елизаветы. Подевильс предложил на место Мардефельда кандидатуры, неприемлемые для Бестужева, например, бывшего секретаря посольства Фокеродта, который говорил по-русски, был лично знаком с Петром I и потому мог рассчитывать на особенно доброе отношение его дочери. Живя в Пруссии, Фокеродт вел переписку с Лестоком и потому был в курсе всех петербургских интриг, что также давало ему большие преимущества. Неудивительно, что на предложение заменить Мардефельда Фокеродтом из Петербурга ответили отказом: столь тесные связи с русской элитой помешали бы новому посланнику сохранять нейтралитет. «Проделки Бестужева» — откомментировал ситуацию искушенный в дипломатических делах Подевильс. Он не сомневался, что теперь канцлер подкапывается под лейб-медика Елизаветы — Лестока{255}.

В Берлине поняли, что на должность прусского посланника требуется человек, который сочетал бы большой дипломатический опыт с (мнимой) неосведомленностью в русских придворных делах. Этим требованиям вполне соответствовал другой кандидат — прусский посланник в Стокгольме Карл Вильгельм Финк фон Фиикештейн. Поскольку он превосходно разбирался в обстановке на севере Европы, он сумел бы за несколько недель свыкнуться с политическими и дипломатическими обыкновениями русского двора. Однако Мардефельд, в глубине души страстно желавший покинуть опостылевший и враждебный Петербург, уехал оттуда не сразу: путешествия по зимним российским дорогам были сопряжены с множеством опасностей, и отъезд пришлось отложить до весны 1746 года, то есть до того самого времени, когда Елизавета начала готовиться к возобновлению русско-австрийского договора об оборонительном союзе, заключенного в 1726 году. Наступал конец трудного, но увлекательного периода, когда были возможны самые разные дипломатические союзы. Жизнь французского и прусского посланников в Петербурге сделалась невыносимой: за каждым их шагом следили, о каждом жесте доносили, каждое подозрительное слово брали на заметку. Приемы при дворе и аудиенции у императрицы сделались для Мардефельда и Дальона сущей пыткой; никто не желал иметь с ними дела, и даже лучшие друзья не осмеливались общаться с ними на публике.