Читать онлайн «От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994». Страница 30

Следует сказать, что важности идей демократического движения не отвечало неадекватное их воздействие не только на общество в целом, но и на сами диссидентские круги. Конечно, эти идеи имели хождение в кругах интеллигенции. К примеру, другой известный физик, Капица, предлагал обсудить предложения Сахарова[40]. Но дальше этого дело не шло. Даже не соглашаясь с тем мнением, будто идеи Сахарова «оставляли массы равнодушными», можно тем не менее утверждать, что демократическое движение как таковое, сумев сделать нечто большее, нежели привлечь в свои ряды отдельных людей и использовать их благородные устремления, все же и в самой диссидентской части России так и не стало господствующим[41].

Отдельного обсуждения заслуживает третья, гораздо более значительная составляющая диссидентского движения — националистическое течение. Внимательные наблюдатели уже в то время угадали его важность. Все диссидентские течения приобретали политическое значение только потому, что, не будучи изолированными, как могло бы показаться, они находили свое продолжение в скрытых убеждениях и в состоянии умов различных групп общества и даже самого власть имущего аппарата. То есть они адресовались тем, кто в диссидентах видел своих наиболее активных, готовых на жертву представителей. Но оба течения, о которых говорилось выше, всегда оставались отражением взглядов небольших групп. Иным было третье течение, где в концентрированном виде дало о себе знать то, что можно рассматривать как подлинный политический архипелаг националистического и, соответственно, религиозного пробуждения, причем как в официальном, так и в нелегальном политическом мире, в оппозиции. По уже упомянутому подсчету, из диссидентов, составлявших приблизительно полмиллиона человек, почти все, за исключением двух-трех десятков тысяч, так или иначе входили в это третье течение[42].

Начиная с 20-х годов национализм занимал значительное место в советской жизни, но наибольшее развитие он получал в определенные моменты сталинского периода правления[43]. Тем не менее явление, /94/ складывавшееся в конце 60-х годов и получившее наибольшее развитие в последующее десятилетие, не было простым продолжением прежнего национализма. Оно содержало в себе принципиально новые качества. Пищу национализму предоставлял целый ряд обстоятельств, связанных с изменением роли СССР в мире: конфликт с Китаем, закат международного коммунистического движения, кризис интернационалистических идей и, как следствие, кризис социализма. По мере того как СССР терял свое признанное положение центра великого Интернационала, оставаясь лишь «сверхдержавой», в обществе, в народном сознании, в самом поведении официальных представителей пробуждались иные, традиционные и глубокие настроения, характерные для национальной истории. Даже все завоевания советской системы, вплоть до великой и выстраданной победы во второй мировой войне, стали интерпретироваться как деяния национального русского духа.

Националистическое диссидентское течение важно не столько присутствовавшим в нем духом оппозиции коммунистическому руководству, сколько тем, что в русле этого течения националистические проблемы обсуждались открыто, в официальной среде. Прежде такого не случалось вовсе либо наблюдалось в незначительной мере даже там, где отмечалась повышенная чувствительность к трубным звукам национализма. В третьем диссидентском течении сливались воедино различные потоки традиционалистского толка — религиозный, славянофильский, культурный — либо просто антикоммунистической окраски. Но самую благодатную почву для национализма создал кризис официальной идеологии. В 1961 году в хрущевской программе партии прозвучало неосторожное обещание, что через 20 лет в СССР наступит коммунизм, будет создано общество благополучия и равенства, к которому рано или поздно придет и весь мир. Как реакция на это обещание в 70-е годы появляется убеждение, что коммунизм не наступит никогда ни в СССР, ни в какой иной стране[44]. Стороннему наблюдателю подобная декларация могла показаться наивной и вообще несущественной. Но совсем по-иному это ощущалось в стране, где десятки лет работали, сражались и страдали во имя этого будущего.

Ощущалась необходимость заменить устаревшую идеологию новой, запасной, чтобы дальше идти вперед. Даже в руководящих кругах страны появлялись люди, сформулировавшие эту проблему. Но в официальной линии партии и правительства по-прежнему преобладала бескомпромиссная защита старой государственной идеологии, даже если сила убеждения ее таяла на глазах, а пропаганда свелась к занудному и риторическому повторению бесполезных лозунгов. Предложение альтернативной идеологии — националистической или религиозной — шло как раз со стороны третьего направления диссидентства. /95/

Пророком этого движения был Солженицын. Писатель не сразу открыто заявил о своих убеждениях. В своих автобиографических записках он отмечал, что эти убеждения им долго держались под спудом, чтобы лучше подготовиться к выполнению «миссии», которая, по его мнению, была ему предназначена. В этом крылась причина и тех нередких конфликтов, которые противопоставляли Солженицына даже редактору журнала «Новый мир» Твардовскому, бесстрашно боровшемуся за то, чтобы пропагандировать Солженицына как писателя и защитить его от нападок властей[45]. Трудно сказать, соответствует ли истине версия, представленная самим Солженицыным, или же, подобно другим диссидентам, взгляды его эволюционировали, становясь более радикальными в ходе политической борьбы.

Несомненно, первоначальная концепция Солженицына отличается от позднейшей. В 60-х годах это давало основание самым разным людям считать, что даже Солженицын, несмотря на свои оппозиционные взгляды, остается неизменно в русле социалистической ориентации, пусть только в «этической», толстовской или религиозной ее плоскости, но все-таки в рамках советской культуры в самом широком понимании этого слова[46]. Только позднее, в 70-х годах, когда писатель решился сделать достоянием общественности свои политические идеи, обнаружилось, что Солженицын — абсолютный и непримиримый противник всякой социалистической идеи и всего революционного и послереволюционного опыта своей страны.

Однако Солженицын снискал славу не только своими политическими идеями и талантом писателя. Его популярности немало способствовал незаурядный темперамент борца, абсолютно убежденного в своей правоте, отличающегося даже некоторым привкусом нетерпимости и фанатизма, характерным для людей его склада. Этим он завоевал симпатии и среди тех, кто вовсе не разделял его образа мыслей. Более чем кто-либо другой, Солженицын придал диссидентству характер бескомпромиссной антикоммунистической борьбы. Этим он хотел отличаться от других диссидентских течений, даже тех, как было в случае с Сахаровым и братьями Медведевыми, которые немало помогали ему в борьбе с властями[47].

Солженицын выступал не только врагом большевизма во всех проявлениях последнего, начиная с Ленина и дальше, не делая скидки даже для Хрущева, которому он был обязан освобождением из лагеря, куда был брошен в конце войны, и публикацией своей первой книги. По его мнению, марксизм и коммунизм явились «прежде всего результатом исторического кризиса, психологического и морального, кризиса всей культуры и всей системы мышления в мире, который начался в эпоху Возрождения и нашел свое максимальное /96/ выражение в просветителях XVIII века». По мысли Солженицына, все беды России начались с «безжалостных реформ» Петра или даже раньше, с попыток модернизации православного культа, предпринятых в XVII веке патриархом Никоном. 1917 год с его революцией стал лишь последним и роковым шагом в пропасть[48].

Солженицын и Сахаров, которых объединяло то, что оба они были жертвами репрессий, по своим политическим взглядам были совершенными антиподами. Солженицын и слышать не хотел ни о какой «конвергенции», ибо для него Запад был не моделью для подражания, но примером, которого следовало избежать. Он считал, что бессильный, эгоистичный и коррумпированный западный мир не мог быть перспективным[49]. Даже «интеллектуальная свобода» была для писателя скорее средством, нежели целью; она имела смысл, если только использовалась для достижения «высшей» цели. Для России он видел выход не в парламентской демократии и не в партиях, для него предпочтительнее была бы система «вне партий» или просто «без партий». В течение многих веков Россия жила в условиях авторитарного правления, и все было хорошо. Даже автократы «религиозных столетий» были достойны уважения, поскольку «чувствовали ответственность перед Богом и перед своей совестью». Высшим принципом должна быть «нация» — такой же живой и сложный организм, как отдельные люди, схожие между собой по своей «мистической природе», врожденной, неискусственной. Солженицын провозглашал себя врагом всякого интернационализма или космополитизма[50]. Нет ничего удивительного в том, что эти его позиции были с горечью отвергнуты Сахаровым[51].