Читать онлайн «Русское влияние в Евразии. Геополитическая история от становления государства до времен Путина». Страница 37

3. Идеологические двигатели внешних проектов: панславизм и коммунизм

Традиционный взгляд на русский мир и общество заключается в следующем: желая стать собирателем христианского мира, царь принимает предложенный монахом Филофеем проект «Москва – Третий Рим», наследующий первому и второму (Константинополь); этот миф, очевидно, играет свою роль и в легитимизации претензий русских монархов, рассматривающих себя защитниками балканских христиан, томящихся под османским игом, равно как и объясняет претензии на обладание Константинополем и проливами. Процесс секуляризации идеологии, начавшийся в XVII в. и достигший своего апогея в XX в., предложит России иные возможности для расширения границ. Сначала панславизм, а затем советский социализм были с удовольствием восприняты народами, живущими в соседних государствах, и способствовали созданию идеального образа России, но в обоих случаях эти мобилизующие массы идеологии имели свои пределы.

Пробуждение национального чувства, характерное для первой половины XIX в. и ставшее реакцией на универсализм эпохи Просвещения, принесенный Европе французскими революционными армиями и Наполеоном, привело к повторному открытию лингвистических, культурных и исторических основ национальной самобытности, оказав свое влияние и на славян. Богемские чехи, поляки и хорваты становятся первым поколением, переживающим славянское возрождение. Тем не менее Россия, избравшая своим девизом «Православие, самодержавие, народность», не заинтересована в других славянских народах – настолько, что решает вопрос о судьбе Польши в пользу ее разгрома в 1831 г. Движение славянофилов, представленное Хомяковым и его адептами, в большей степени сосредоточивает внимание на религиозной миссии России, нежели на политической – миссии Третьего Рима, однако для них все еще не стоит вопрос о единстве с другими славянскими народами – чехами, поляками или сербами. Лишь Карл Маркс, отличавшийся легкой враждебностью по отношению к славянам, обнаружит предчувствие возникновения панславянского движения в статье, опубликованной в мае 1855 г. в New York Daily Tribune – в момент восшествия на престол Александра II: «В день, когда Австрия окончательно склонится к Западу, в день, когда она вступит в открытую борьбу с Россией, Александр II встанет во главе панславянского движения и вместо того, чтобы именовать себя “императором Всероссийским”, он прикажет называть себя “императором всех славян”. Тогда встанет вопрос: кто же будет управлять Европой? Славянская раса, в течение долгого времени разобщенная и оттесненная на восток германцами, бывшая в рабстве у турок, немцев и венгров, собрав, впервые после 1815 г., вместе все свои ветви, заявит о своем единстве и провозгласит безжалостную войну против римско-кельтской и германской рас»[90]. Как видно, панславизм в это время по-прежнему существовал преимущественно в воображении тех, кто боялся его появления, так как несколькими годами ранее Николай I, взявший на себя роль «жандарма Европы», положил конец венгерской революции, которая, несмотря на то что не была спровоцирована славянским меньшинством, имела символическое значение по причине участия в ней представителей различных национальностей.

Славянский съезд собрался в 1867 г. в Москве, однако делегаты из Центральной Европы и балканских стран констатируют, что это был скорее панрусский конгресс, организаторы которого мечтали, чтобы все славяне говорили на русском языке и исповедовали православие, а это трудно назвать славянофильской идеологией. Участники конгресса особенно рьяно нападали на западные державы, получившие во время Крымской войны часть Османской империи. Почти незыблемым камнем преткновения оставался также и польский вопрос. Николай Яковлевич Данилевский предсказывал славянам собственную судьбу, рассматривая их как абсолютно чуждую Европе национальную общность и призывая освободиться от романо-германского владычества. Между тем в российском общественном мнении движение славянофилов приобретает все больший вес, однако вызов, брошенный объединителем Германии Бисмарком, помешал появлению сплоченного панславянского движения, которое могло бы восприниматься как объективная идеология, единая для всех славян. В начале XX в., в шестидесятую годовщину Пражского панславянского конгресса 1848 г., появилась возможность провести очередной съезд, однако его антинемецкие настроения обеспокоили многих делегатов, часть которых, украинцы и поляки, имели больше оснований жаловаться на Россию, чем на Германию. Отделение сербов от России во время балканского кризиса 1908–1909 гг. ничего не изменило. Следующий конгресс – в 1910 г. в Софии – собрал меньше участников, чем предыдущий, и из-за опасений, что в следующем году в Белграде депутатов окажется еще меньше, запланированный съезд так и не состоялся. После Первой мировой войны, распада Австро-Венгрии и обретения Польшей независимости в Центральной и Восточной Европе возникают славянские государства, решительно настроенные против ставшей большевистской России. Итоги Второй мировой войны могут быть интерпретированы как уверенная победа славян над германизмом и как рождение политико-идеологического блока, в значительной степени объединяющего весь славянский мир. Но обязательный культ поклонения «великому русскому народу», превратившемуся в «большого брата», описанный Элен Каррер д’Анкосс[91], ни в малейшей мере не означал появления политического единства, созданного «волей народов», поспешивших избавиться, как только это стало возможным, от советского надзора – когда оказалось, что Россия проиграла свое длительное противостояние с Западом.

Помимо «национального» измерения, способного помочь России объединить славян в свою пользу, следует упомянуть и другую идеологию, претендовавшую на универсальность, – ее Советский Союз использовал, чтобы доказать всему миру свое существование. Являясь лидером в «научном социализме», на основании которого должно было совершиться освобождение человека и появиться подлинная свобода, СССР, имея для этого невероятно мощные ресурсы, вооружился коммунистической идеологией, которую Жюль Моннеро уподобил, учитывая духовные и военные успехи последователей Пророка, «исламу ХХ в.»[92]. На основании ряда мифов, уходящих своими корнями в очень старые религиозные устремления, завернутые в мишуру «научного» подхода, коммунизм соблазнит значительную часть трудящихся масс за пределами СССР, и они действительно поверят, что «страна рабочих» реализует свои прогрессивные обещания. Со временем эти иллюзии исчезнут, однако Советский Союз использует симпатию рабочих, чтобы с ее помощью очаровывать «трудовой класс» и «интеллектуалов», чувствительных к «чарам Октября» – следуя знаменитой формуле Франсуа Фюре. Необходимо дождаться 1970-х гг., чтобы вера в коммунизм за пределами СССР пошатнулась: в это время до истовых обожателей «маленького отца народов» дойдет вся очевидность преступлений Сталина и откроется принудительный характер советского режима, чьи экономические показатели ни в коей мере не соответствуют тому, что утверждает официальная пропаганда.

Сейчас мы можем измерить масштабы русского «мессианства», распространявшегося за пределы страны. Панславизм остался неопределенной идеологией, которую сами россияне почти никогда не использовали. «Привилегированные» отношения, установившиеся у России с Сербией или Болгарией объясняются скорее простой realpolitik («реальной политикой», нем.), а отношения с Грецией становятся результатом православной солидарности. Славянское «братство» здесь ни при чем. Что касается коммунизма, то влияние Советской России распространилось на Европу, где два-три поколения оказались охвачены революционными надеждами, однако СССР исчез почти бесследно, и сегодня осталось слишком мало тех, кто помнит об «интернациональной» солидарности, провозглашенной по отношению к Кубе и к тем или иным африканским государствам, на время соблазненным советской моделью. Сегодня панславизм по-прежнему неактуален, поскольку некоторые славянские народы все еще с недоверием относятся к новой России; то же самое можно сказать и про коммунизм, последние представители которого являют собой различные «аватары» левой идеологии и не перестают критиковать Россию Владимира Путина, подозреваемую в национализме и нарушении прав человека.

Московия, отодвинутая далеко на восток Европы и воспринимаемая многими как азиатская страна, на протяжении столетий не привлекала внимание западных правителей, и лишь англичане в XVI в. установили с ней торговые связи. Все меняет петровская «революция». Петр Великий ускоренным темпом реформирует свою страну, силой оружия открывает себе выход к Балтике, побеждая шведского короля Карла XII. Невозможность распылить силы вынуждает императора отказаться от Азова, однако амбиции, направленные на быстрый выход к Черному морю, сохраняются, и в скором времени ослабление Османской империи способствует реализации этих планов. Британия обеспокоена появлением нового конкурента на просторах, где она традиционно правит и располагает человеческими и иными ресурсами; она опасается, что контроль над ними может перейти к сопернику, когда тот выйдет в открытое море и превратится в настоящую морскую державу. В XVIII в. Россию начинают бояться, с ней считаются, тем более что она быстро осваивается на европейской арене, где после Швеции и Османской империи сталкивается с Пруссией и Австрией, что приводит к заключению мирного договора о разделе между тремя державами несчастной Польши. Подобная ситуация позволяет предположить существование амбициозного плана, реализация которого должна была наделить государя из Санкт-Петербурга еще более широкими властными полномочиями и – почему бы и нет – превратить его во властелина мира. Желание Екатерины II завладеть Константинополем и декларируемое ею стремление выйти в теплые моря естественным образом побуждают некоторых «обосновать» свои опасения. Так появляется псевдозавещание Петра Великого, в котором победитель шведов якобы формулирует программу достижения его империей мирового господства. Эта фальшивка не соответствует реальной расстановке сил, даже если допустить, что она была составлена вскоре после победы России в Северной войне; ее тем не менее принимают всерьез, поскольку положение царской империи и ее постоянно усиливающаяся территориальная экспансия заставляют предположить нечто подобное. Интерес к этому документу постепенно пропадает к концу XVIII в., поскольку, несмотря на некоторые успехи, достигнутые на северном побережье Черного моря, в Закавказье и во время разделов Польши, империя Екатерины II, а затем Павла I оказывается не в состоянии преодолеть преграду в виде турецких проливов. В это время Персидская и Османская империи, кажется, еще в состоянии оказать России значительное сопротивление, а размер контролируемых Россией территорий является для нее самым труднопреодолимым препятствием, к тому же у этих территорий есть выход лишь к внутренним или замерзающим морям. Тесная связь между государством и православием дает возможность России выдвинуть мессианский по своей природе проект, тем не менее оказавшийся ограниченным рамками религиозного пространства, унаследованного от византийского Востока.