Читать онлайн «Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы». Страница 5

Это не значит, что мы возводим собственноручные жизнеописания в ранг абсолютных истин. Чтобы лучше оценить и упорядочить рассказанное, автобиографии, во-первых, сравниваются между собой, что позволяет установить, где мы имеем дело с оценками, общепринятыми для своего времени, а где встречаем индивидуальные суждения, в каких местах повествования противоречат друг другу, а в каких кто-то из авторов оставил пробелы. Во-вторых, мемуары включаются в контекст имеющихся данных и релятивируются путем сравнения с иными источниками — газетами, журналами, архивными материалами. Цель этого сравнения заключается не в том, чтобы разоблачить рассказы инженеров как «фальшивку» или, например, упрекнуть их в приукрашивании прошлого. Нас главным образом интересует вопрос, как инженеры пришли к оценкам и суждениям, которые мы сегодня находим в их записках.

Наряду с общими для всех мемуаров проблемами советские воспоминания обременены еще одним особым недостатком. На стороннего западного читателя они производят впечатление очень формализованных и схематичных. Содержание выглядит одинаковым, в структуре и тематике почти не обнаруживается расхождений, даже обороты речи и оценки определенного опыта кажутся стандартными. Как будто существует некое руководство по «сборке» автобиографий и все инженеры пользуются одним и тем же «конструктором». Подобное впечатление часто вызывает заявления, что советские мемуары носят пропагандистский характер и не столько показывают отдельного человека, сколько демонстрируют всевластие языка пропаганды{60}. Действительно, в 1930-е гг. авторы-«призраки» и редакторы переделывали «мемуары» в зависимости от политической ситуации. Как обнаружил Хироаки Куромия, главный инженер Кузнецкстроя Иван Павлович Бардин рассказал о своей жизни одному редактору, который на основе этого чернового материала в 1936 г. написал книгу под названием «Рождение завода. Воспоминания инженера», а в 1938 г. опубликовал новую «автобиографию» Бардина — «Жизнь инженера». В обеих книгах он описывает одни и те же события, но при этом изображение тех или иных действий и оценка отдельных лиц иногда в корне различны{61}. Подобные манипуляции типичны для 1930-х гг., о послесталинской эпохе такого уже сказать нельзя. Но если кто-то думает, что мемуары, появившиеся во времена «оттепели» или позже, с наступлением гласности, должны существенно отличаться от выходивших в 1930-е гг. или при Брежневе, то он ошибается. Правда, в них затрагивались темы, на которые раньше цензура накладывала табу, однако форма и содержание не претерпели больших изменений. Бардин в начале 1960-х гг. впервые сам записал свои воспоминания, и тем не менее его собственные формулировки мало чем отличаются от слов, которые в 1930-е гг. вкладывал в его уста редактор{62}. Можно сделать и еще одно открытие, вначале представляющееся поразительным: в неопубликованных воспоминаниях, которые хранятся в архивах и писались не для того, чтобы стать достоянием гласности, мы едва ли найдем принципиально другую картину 1930-х гг. по сравнению с отредактированными и опубликованными мемуарами. Хотя их авторы, подобно Бардину, касаются тем, которые не могли публично обсуждаться в то время, когда они работали над своими воспоминаниями, в общем и целом они рисуют достойный восхищения образ Советского Союза. Даже в интервью, которые я брала, и в автобиографиях, увидевших свет после распада СССР, никто из инженеров не осуждал Советский Союз в принципе как неправовой режим и тому подобное.

Если автобиографии не создавались «под диктовку», откуда же берется их на удивление сходная структура? Жанр мемуаров — особый «побег» литературного древа, чьи корни восходят к житиям святых, эта традиция поныне живет и развивается. Текстовая форма — репрезентативная структура, предоставляющая в распоряжение пишущего форму и язык и в то же время изменяемая и развиваемая автором. Инженеры вписывали себя и свою историю в данную биографическую традицию, тем самым продолжая ее. Исходный образец таких повествований — диалектический роман воспитания. Они рассказывают о становлении человека в двух отношениях — его формировании и превращении из бедного, бесправного, невежественного существа в личность, обладающую чувством собственного достоинства и овладевшую науками{63}. Это линейное развитие проходит несколько стадий. На пути к самому себе человек должен преодолеть не одно препятствие и справиться со многими трудностями. Но в конечном счете любая опасность и любое испытание означает дальнейшее усиление его «Я» и достижение новой стадии на пути к совершенству. Подобная схема встречается уже в студенческих биографиях XIX в.{64} Ее принципы лежат и в основе богостроительства, в рамках которого революционеры проповедовали, что благодаря великой силе добра, заключенной в человеке, жизнь его в любом случае должна измениться к лучшему. Сюжет о полном испытаний пути к счастью характерен также для русской сказки: Иванушка-дурачок, обделенный третий сын, в конце ее неизменно торжествует победу над нищетой и женится на царевне.

Эта диалектика восхождения, которая уже была свойственна русской культуре, после 1917 г. преподносилась людям в особой форме: Игал Халфин и Шейла Фицпатрик показывают, как в 1920-1930-е гг. их систематически тренировали излагать свою биографию в виде истории воспитания при вступлении в комсомол, партию, поступлении в вуз или продвижении по службе{65}. Катерина Кларк пришла к выводу, что социалистический герой в романе 1930-х гг. трафаретно рисовался как продукт истории воспитания и становления сознания{66}. Диалектическое формирование человека в духе социалистического реализма служило центральной темой во всех средствах массовой информации{67}. Даже видных, прославленных инженеров в 1930-е гг. изображали людьми, которые нашли себя только благодаря созидательному труду во имя социализма: «Днепр был стадионом его инженерного искусства и одновременно школой… политически он поднялся лишь на Днепре»{68}.

Так из множества различных нитей сплеталась репрезентативная структура, к которой автоматически прибегали инженеры, собираясь поделиться своими воспоминаниями. Из подобных текстов они заимствовали категории для осмысления своей жизни, схемы для структурирования и оценки собственного опыта. В их распоряжении не имелось другого языка, который не заставлял бы их смотреть на свою биографию в этом диалектическом ключе. Таким образом, их восприятию с самого начала задавалась определенная конфигурация. Помимо того, многие инженеры сообщают, что, прежде чем приступить к написанию собственных мемуаров, специально ознакомились с правилами жанра.

Существует традиция написания автобиографий, зародившаяся задолго до 1917 г. и пережившая Советский Союз. Нельзя отделить ни «пропаганду» от «подлинной» позиции человека, ни «аутентичную жизнь» от формы мемуаров. Они прочно переплетены друг с другом, и только теоретически можно представить их себе в чистом виде. Но, анализируя, следует подумать, какие факторы участвовали в формировании именно такого взгляда на себя, не разделяя при этом конечный продукт на «оригинальное состояние» и результат «внешнего воздействия». Время создания мемуаров также обусловливало возможности выражения: в 1960-е гг., когда инженеров впервые призвали записывать свою историю, многие видные деятели первой пятилетки достигли пенсионного возраста. Они писали воспоминания на закате жизни, подводя итоги делу, которому ее посвятили, в связи с празднованием 40-летия плана ГОЭЛРО (1960 г.) или 50-летним юбилеем Октябрьской революции (1967 г.). Не говоря уже обо всем этом, царившая в те годы атмосфера внушала специалистам, что именно они, строители заводов и электростанций, и являются истинными героями Советского Союза. Наконец, они впервые получили возможность говорить о терроре, так что «оттепель» определяла рамки их высказываний.

Мы обращаемся к советским мемуарам как к коллективной памяти, чтобы узнать о преобладающей среди их авторов точке зрения на 1930-е гг., и в то же время — об индивидуальных судьбах и мнениях, отклоняющихся от общепринятых{69}. На их примере мы покажем, как глубоко советские взгляды укоренились в сознании многих людей, определяя их мышление и бытие, даже когда СССР давно перестал существовать. Приверженность к этому государству не была у них внешней и навязанной, и они не могли скинуть ее, как пальто, дабы обнаружить свою «истинную» позицию.

На Западе считается, что инженеры выражают себя в цифрах, уравнениях и конструкциях, а не с помощью литературного языка{70}. Ввиду недостаточной общительности и отсутствия литературных способностей мемуары инженеров слывут редкостью. Совершенно иначе обстоит дело с мемуарами инженеров в России, где они, пожалуй, написали автобиографий больше, чем представители какой-либо другой профессиональной группы, и где автобиографии всегда могли претендовать на статус важнейших исторических документов (см. выше). В связи с пересмотром истории 1930-х гг. многие люди ощутили потребность еще раз мысленно обозреть собственную историю и как следует разобраться в том, что же тогда происходило. Некоторые инженеры начинают повествование с цитаты Ильи Эренбурга (1891-1967), писавшего в своих воспоминаниях: «Когда очевидцы молчат, рождаются легенды»{71}. Тем самым они дают понять, что рассматривают себя как летописцев своего времени, единственных, кто в состоянии рассказать, как все было в действительности.