Читать онлайн «Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы». Страница 39

Малиованов с самого начала проходил «непрерывное производственное обучение», при котором студенты шесть месяцев в году учились, четыре месяца работали на принадлежащей институту шахте и два месяца отдыхали. К моменту окончания учебы он уже целый год трудился на шахте, которую в честь американских строителей прозвали «Американка», и собрал там материал для диплома, защищенного им в 1935 году{675}.

Богдан окончила институт в 1934 г. и благодаря отличной успеваемости получила предложение поступить в аспирантуру — честь, которой еще недавно удостаивались только коммунисты{676}. Логинов стал дипломированным инженером в декабре 1929 г.{677} Для Лаврененко и Яковлева этот отрезок жизненного пути завершился одновременно в 1931 г., так же как и для Иваненко{678}. Федосеев покинул стены вуза в 1936 г.{679} Розанова в 1938 г. отметили как лучшего химика на курсе. Хотя университет не давал инженерных дипломов, он всю жизнь работал инженером{680}. Кожевниковой и Федоровой вручили дипломы зимой 1939-1940 гг. и в 1941 году{681}.

Ваньят единственная из представленных здесь людей так и не стала инженером. Вопреки ее первоначальному желанию приобрести эту специальность, ей нравилось учиться на инженера лишь до тех пор, пока среди предметов превалировали теоретические дисциплины и математика. Когда после первых двух курсов пальма первенства перешла к технике и механике, занятия перестали доставлять ей удовольствие: «Мне было скучно и неинтересно»{682}. Свое замужество в 1940 г. она использовала как удачный предлог, чтобы прервать учебу. В отличие от Иваненко, которая, будучи дочерью инженера, в полной мере адаптировалась к новым профессиональным возможностям, Ваньят не сумела найти свое призвание в профессии инженера.

Студенческая пора особенным образом выявляла разницу в интерпретации и восприятии тягот и лишений. Дочки интеллигентов и сыновья рабочих, шедшие до этого момента разными путями, сталкивались во время учебы с одинаковыми трудностями, которые, исходя из предыдущего жизненного опыта, связывавшихся с учебой ожиданий и внутренних установок, расценивали как катастрофу, приключение или забаву. Все они в конечном счете описывают одни и те же явления, но с диаметрально противоположных позиций. Для детей рабочих учеба имела особое значение, поскольку играла роль шлюза между старым провинциальным миром, где царили бедность и невежество, и новым миром, предлагавшим просвещение, политическую зрелость и знания. Вступавшие в эту новую вселенную должны были не просто пассивно восхищаться ею, но и посредством общественной работы активно утверждаться в ней как носители новой культуры. Споры о культуре и общественная деятельность, помимо собственно лекций, также относились к учебе, как часть обряда инициации. Не кажется удивительным, что одна Богдан не видела в образовании механизм трансформации, призванный сделать из нее нового человека, и всеми силами противилась вовлечению в этот процесс. Тем не менее учеба способствовала сближению, если не слиянию потомков старой интеллигенции с отпрысками рабочих семей: они единодушно положительно оценивали качество обучения, преподавателей и практику; Федосеев, Лаврененко и Гайлит занимались общественной работой так же естественно, как Поздняк или Кожевникова; в учебных группах и студенческих аудиториях выплавлялось единое поколение будущих инженеров, практически лишенное различий.

Наконец, совершенно ясно, что уже в 1920-е гг. будущие инженеры даже во время учебы не всегда могли выбрать тот путь, какой хотели, вынужденные считаться с предпочтениями и указаниями партии и правительства. В особенности это относится к Поздняку, которому пришлось не только сменить специальность, но и завершить учебу на производстве. Однако никакие негативные моменты не омрачили ни его верности партии, ни радости оттого, что он в принципе получил возможность учиться{683}.

Прежде чем молодые мужчины и женщины смогли вступить на свое профессиональное поприще, их во время коллективизации сельского хозяйства ждал еще один экзамен{684}. В начале 1930-х гг. партия послала в деревню проводить «раскулачивание» все имеющиеся в ее распоряжении силы, в том числе и студентов. Этих «двадцатипятитысячников» (в действительности под конец их число достигло 100 тыс. чел.) использовали для подавления сопротивления крестьян{685}. Цель данной меры заключалась не только в том, чтобы справиться с крестьянскими протестами, но и в том, чтобы еще раз проверить, насколько задействованные солдаты партии привержены партийной линии. Коллективизация была подобна второй гражданской войне, во время которой коммунистам пришлось снова подтверждать свою верность знамени. Тот, кто вместе с большевиками шел против крестьян, не только выдерживал испытание, но и обременял себя виной. Большинство инженеров молчит об этом времени или ограничивается намеками — слишком щекотливой темой кажется коллективизация. Подвигами не похвастаешься, а с другой стороны — табу еще не настолько снято, чтобы рассказывать о совершавшихся тогда зверствах и насилии. Коллективизацию, в отличие от репрессий 1937-1938 гг. и культа личности, не объявили преступлением, и до самого распада СССР считалось, что она создала необходимую базу для советской экономической системы.

С точки зрения проблемы вынужденного насилия следует еще раз взглянуть на высказывания Логинова и Поздняка о том, что первому не захотелось работать в прокуратуре, а второго не привлекла «романтика» уголовного следствия (см. выше). Логинов не поясняет — то ли его не устроила необходимость отправляться в уездный город, то ли напугала перспектива выступать обвинителем в суде против сельчан. Поздняк тоже не вдается в подробности относительно своих «уголовных расследований», так что остается только строить предположения: может быть, оба не пожелали дальше участвовать в репрессиях и потому сменили специальность и поле деятельности. Подобно этим двум инженерам, большинство остальных также избегают распространяться о том, как помогали победе интересов советской власти среди определенных групп населения. «Нелегкими были первые колхозные годы, пришлось прибегнуть к такой чрезвычайной мере как организация политотделов в машинно-тракторных станциях. Опять выбор пал на меня»{686}, — вот все, что инженер Бочкин находит нужным написать о своем участии в коллективизации. Леонид Павлович Грачев (р. 1908), один из очень немногих, пишет об этом деликатном задании подробнее, но только потому, что ни в чем себя ни винит, — по его словам, он относился к крестьянам с пониманием и сочувствием. В 1928 г., привлеченный к участию в коллективизации и подавлении кулацких восстаний, он вел с крестьянами долгие дискуссии, пытаясь убедить их в преимуществах колхозов. Хотя Грачев верил в собственные аргументы, его все же посетили сомнения в правильности осуществляемых мероприятий, когда одна крестьянка возразила, что только она знает, как доить свою корову, а на общем скотном дворе, куда она ее сдала, та сразу перестала давать молоко: «…вспоминал мать: а ну-ка возьми у нее корову, благодаря которой мы только и выжили?!»{687} Далее Грачев дает понять, что его миссия не удалась. Он недвусмысленно говорит, что крестьяне в конце концов пошли в колхозы только по принуждению: «Скорее всего, не моя горячая вера и не мои слова о том, что скоро все переменится, а трезвый крестьянский ум подсказал: хочешь не хочешь, надо объединяться, раз того требует власть. Рассчитывали они и на кредит, на помощь государства»{688}. Несмотря на угрозы и прямое применение насилия, которых Грачев открыто не признает, но о которых явственно можно прочесть у него между строк, он пытается оправдать коллективизацию: «…А был ли тогда у нас иной путь? Нет, иного пути я не вижу. Времени для того, чтобы вывести страну из нищеты, оставленной нам царским правительством, имелось у нас в обрез»{689}.

Более содержательные и в основном негативные рассказы о работе «партийных кадров» на ниве коллективизации можно найти в воспоминаниях инженеров, скептически относившихся к советской власти. Наталья Сергеевна Горянова (р. 1900) пишет о хлебозаготовителях, которые чувствовали себя так, будто их послали на войну

В подпитии они кричали: «Завтра мужики нас постреляют», — и в самом деле были убиты во время очередной операции{690}. Богдан тоже довольно много внимания уделяет сплошной коллективизации; сама она в ней не участвовала, но некоторых ее сокурсников посылали в деревню: «Съехавшиеся в этом году студенты были злыми и раздраженными. Большинство их было из казачьих семей, и сплошная коллективизация и связанные с ней репрессии затрагивали почти всех. С другой стороны, многие наши коммунисты принимали участие в организации колхозов и в подавлении сопротивления коллективизации. Каждый разговор обязательно сводился к арестам и репрессиям»{691}. Она повествует об одном своем однокашнике, «пламенном» коммунисте, до коллективизации, однако, «не доросшем»: «Я вспомнила разговор Феди у профессора: "романтика революции"! Это только со стороны смотреть — так романтика, а когда его самого заставляют проводить в жизнь идеи партии с револьвером в руках, так вся романтика испарилась. Слишком нежная душа у Феди для коммуниста!» Вынужденный выгонять из дома под дулом револьвера крестьянскую семью, укрывавшую зерно, он не смог этого пережить и застрелился{692}.