Читать онлайн «Еврейский вопрос Ленину». Страница 31

Замысел Шагинян был грандиозен: восстановить литературными средствами культурное окружение семьи Ульяновых, а также психологические и идеологические внутрисемейные трения, отразившие классовые столкновения в тогдашнем русском обществе. Она справедливо полагала, что чем глубже она погрузится в семейную историю, тем лучше. Происхождение семейства ее заинтриговало невероятно, но найти что-либо существенное о Бланках ей не удалось. В романе она вторит воспоминаниям ленинской сестры: Александр Бланк был «малоросс» (русский имперский термин для украинца). Впрочем, она использовала в романе и результаты собственных разысканий, касающихся генеалогии Николая Ульянова.

Шагинян обнаружила, что отец Ленина был русско-калмыцкого происхождения. Для Шагинян, с ее армянскими корнями и глубоко интернационалистскими убеждениями, это стало настоящим открытием. Оказывается, в Ленине соединились разные национальности! В 1937 г., прежде чем послать роман в журнал для публикации, Шагинян попросила ближайших ленинских родственников взглянуть на рукопись и поделиться с ней критическими замечаниями. Крупская ответила: «Читая Вашу рукопись, я почувствовала, насколько правильно подошли Вы к вопросу. Пожалуй, только опытный писатель может на основе изучения материалов дать картину той эпохи. Мне понравился не только Ваш замысел, но и сама рукопись…» Дмитрий Ульянов повторил нечто в том же духе, подчеркивая, что Шагинян обращалась к «воображению, чтобы создавать образы», но «не исказила исторические факты» и «создала достоверную картину жизни».[158] Казалось, роману уготован успех как у читателей, так и у властей.

Журнал «Красная новь» опубликовал роман Шагинян «Билет по истории» весной 1938 г. В течение нескольких месяцев раздавались только похвальные отзывы литературных критиков и некоторых высших партийных функционеров, включая Михаила Калинина, председателя Президиума Верховного Совета СССР. Все в один голос отмечали, что впервые книга о Ленине написана «живым, выразительным языком». И вдруг в конце лета отношение к роману неожиданно изменилось. Постановлением ЦК коммунистической партии от августа 1938 г. публикация романа Шагинян была названа идеологически враждебной. Шагинян позднее объясняла, что данная резолюция была результатом некоей публикации в немецкой газете, где появились расистские заявления в связи с новооткрытыми калмыцкими родичами Ленина. Скорее всего, Шагинян сделала такое заявление, чтобы оправдать позицию компартии и обвинить нацистов.

Вслед за постановлением ЦК, осуждающим роман, «Билет по истории» появился на повестке дня двух заседаний Президиума Союза писателей СССР. Шесть ведущих членов Союза раболепски подтвердили партийную оценку романа. Они заявили, что «вместо изображения социальной борьбы, вне которой невозможно дать правдивое изображение жизни семьи Ульяновых, Шагинян изолирует семью от больших социальных процессов и дает ее в мещанском и пошлом освещении». Шагинян дала себя увлечь псевдонаучному генеалогическому методу и дала «искаженное представление о национальном лице Ленина <…> гения человечества, выдвинутого русским народом и являющимся его национальной гордостью».[159]

Не удивительно, что функционеры из Союза писателей обвинили Шагинян в недостаточном внимании к вопросам классовой борьбы, доминирующему моменту в каноне социалистического реализма, одобренного партией в 30-е гг. в качестве ведущего направления советской литературы. В литературно-художественном произведении не могло быть избыточно изображенной классовой борьбы. А вот рассуждение о родословной было и новым, и избыточным. Тогда, по-видимому, впервые в советском документе Ленина назвали «национальной гордостью» русских, подразумевая, что никакая другая нация, кроме русской, не может претендовать на привилегию быть национальностью Ленина.

Шагинян и вся редакция «Красной нови» получили строгий выговор. Крупскую публично отругали за то, что она поддержала Шагинян. На Дмитрия Ульянова партия надавила, и он выступил с неуклюжим очерком, где порицал роман, который он расхваливал всего каких-то полгода до этих событий. Затем в течение 20 лет (до конца 1960-х гг.) Шагинян не могла добиться переиздания романа. Но даже после партийного пленума 1957 г., когда роман был реабилитирован, а постановление 1938 г. отменено, Шагинян не позволили говорить о наложенном в 1930-е гг. запрете. Людмила Скорино, друг писательницы и автор монографии о ее творчестве, не смогла даже коротко упомянуть, что Шагинян в 1930-е годы занималась многолетними фундированными исследованиями ленинской биографии.[160] Генеалогические находки Шагинян и последующий запрет ее романа уводили в потайной чулан коммунистического режима, охраняемого семью печатями: в архив.

Советским властям было отлично известно, что архивы хранят обширную информацию по истории социал-демократического движения. Власть предержащие догадывались, что эта информация взрывоопасна, она может подорвать репутацию большевистского режима и даже его стабильность. При Сталине все архивы перевели в ведение Главного архивного управления, которое являлось подразделением Министерства внутренних дел. В период между 1932 и 1962 г. архивы находились под строгим контролем органов. Собрания исторически и политически важных документов были полностью засекречены или переданы органам безопасности. Чем ближе ко времени Советов была эпоха, которой занимался ученый, тем меньше у него было шансов получить доступ к первоисточникам. А допуск к собраниям, открытым для изучения, был весьма ограничен.

Независимый исследователь не имел ни малейшей возможности добраться до первоисточников. Чтобы поработать в архиве, надо было сперва получить специальное разрешение от уполномоченного на то советского учреждения, которое, однако, не гарантировало доступ к нужным фондам. Снабженный всеми разрешениями и допуском в архив, исследователь мог получить только пять «единиц хранения» (папок с документами) в день. Под любым предлогом и в любую минуту архивное начальство могло запретить доступ к какому-нибудь документу, коллекции или фонду. При этом начальство регулярно информировало органы безопасности, какими документами интересовались читатели и какой организацией было выдано ходатайство. Сперва НКВД, а затем МГБ и КГБ постоянно следили за теми, кто пытался получить доступ к информации.

Когда пользователь получал доступ в архив, ему (или ей) не выдавали на просмотр любые документы из данного собрания, — выдавали только те, которые относились к его узко очерченной теме. Архивный служащий мог запросто написать на заявке: «Данный документ к вашей теме не относится» или же отказать под смехотворным предлогом «документ не найден». Исследователям приходилось бороться с бюрократизмом архивистов, доказывая, что указанные документы прямо или опосредованно относятся к теме исследования. Наконец, получив их в пользование, эти трудно добытые документы нельзя было копировать и цитировать полностью в своей работе. Сидящие на пропуске в читальный зал требовали, чтобы исследователь предоставил все сделанные им записи: при этом только часть документа разрешалось копировать — не весь целиком. В советских архивах копировальные машины не были предусмотрены, а тот, кто внес бы в читальный зал фотоаппарат, мог навсегда потерять право работать в архиве.

В конце 1950-х — начале 1960-х гг., в короткий период правления Никиты Хрущева, названный, с легкой руки Ильи Эренбурга, оттепелью, методы работы в архивах несколько изменились. В 1962 г. Главное архивное управление перешло в ведение Совета Министров СССР (с января 1991 г. — Кабинета Министров). Теперь гражданские власти, а не органы госбезопасности вели повседневный контроль за деятельностью архивов. Однако в действительности начавшаяся либерализация ужесточила методы государственного контроля. Например, чтобы отвадить массы любопытных, внезапно в эту эпоху заинтересовавшихся своей родословной и пытавшихся восстановить родственные связи с благородным или военным сословием, несколько сотен фондов, содержащих, к примеру, сведения об офицерах царской армии, были отделены от общего массива исторического и военного архивов и отправлены на вечное поселение в крохотный провинциальный городок Восточной Сибири.

В некоторых архивах сами работники из кожи вон лезли, используя свое ведомственное положение, пытаясь помешать исследователям получить нужные им документы. В некоторых случаях сотрудники госбезопасности или партийные деятели устанавливали особый контроль над собраниями исключительной важности. Так, например, случилось с собранием документов Михаила Булгакова в Отделе рукописей Государственной библиотеки им. Ленина. Так что единственным послаблением в связи с архивами оказалось то обстоятельство, что была снята формальная процедура допуска в архив. Как только исследователь получал ходатайство в архив из соответствующей советской институции с просьбой допустить его к определенным документам, руководство архива подтверждало этот допуск автоматически, не обращаясь к органам госбезопасности. Открытия последовали незамедлительно.