Читать онлайн «Жизнь и реформы». Страница 91

Так случилось с оценкой пути, пройденного страной после Октября 1917 года. Пожалуй, ни одно из направлений гласности не имело столь сильного резонанса и не произвело такого психологического шока, как восстановление достоверной, а не мифологической, идеализированной и романтизированной истории советского периода, включавшей наряду с многими образцами народного героизма и бесспорными достижениями в социальном устройстве чудовищный разгул бюрократии, массовые репрессии, тоталитарное подавление свободной мысли. Люди жадно набросились на публикации с разоблачением творившихся преступлений, накатилась вторая после XX съезда волна развенчания Сталина, полной мерой досталось Брежневу, а затем дело дошло до переоценки и самого Ленина, марксистской идеологии, принципов социализма.

На общество выплеснулось много легковесного и сенсационного. События прошлого нередко воспроизводились без серьезного анализа, показа всей сложности и противоречивости происходивших в стране процессов. Срывались покровы лжи и демагогии, окутывавшие многие эпизоды нашей истории, но предвзятость и озлобленность все чаще вели к попыткам подменить «красные» мифы «белыми», отказать великой революции в каком-либо позитивном содержании.

Я исходил из того, что очистительный процесс через познание своей истории необходим, люди должны знать всю правду о прошлом. Нужно снять запреты с архивов, сделать любые документы достоянием гласности, честно воссоздавать подлинную картину всего, что мы пережили. Что приобрели и какой ценой, какие понесли потери, чем обернулась реализация коммунистической модели для нескольких поколений советских людей. При этом никому не дано перечеркнуть все положительное, что было сделано в стране за семь десятилетий, принизить самоотверженность народа, страстно хотевшего построить новую справедливую жизнь и сумевшего не только возвысить Отечество, но и внести огромный вклад в мировое развитие.

Все, что связано со сталинщиной и ее рецидивами, должно быть проанализировано, трагические уроки тоталитаризма усвоены навечно. Но надо сохранить уважение к памяти наших отцов и дедов, оценить испытания, какие они вынесли, и, несмотря на это, продолжали верить в идеалы революции. Тогда мы сможем понять, почему старшие поколения, для которых советская история была их личной биографией, почувствовали себя оскорбленными огульным отрицанием прошлого, отторгаемыми меняющимся обществом, начали возмущаться и протестовать.

Была одна особенно деликатная тема, нуждавшаяся в глубоком и крайне добросовестном анализе. Это — история межнациональных отношений в стране. И здесь велика была потребность в «очищении», раскрытии трагических эпизодов, тщательно скрывавшихся в прошлом. Но их следовало, конечно, рассматривать в историческом контексте, не забывая о тех колоссальных усилиях, которые были приложены для развития народов, их мирного сожительства и дружбы в многонациональном государстве.

Увы, и в этих вопросах верх взяли предвзятость и нетерпимость, на них сделали политическую карьеру и рванулись к власти националисты, развернувшие атаку на саму идею Союза.

Гласность и интеллигенция

В условиях идеологической монополии партии сложились кланы и группировки, заправлявшие творческими союзами, выполнявшие функции связных между властью и интеллигенцией. Научная, художественная, в широком смысле — творческая сфера была прочно включена в общую систему распределения ролей, влияния, дележа государственного пирога. Вожди народа хорошо понимали, как много значат повсюду, а особенно в России, «властители умов», «инженеры человеческих душ». Неустанно расправляясь с оппозиционными философами, художниками, писателями, музыкантами, Сталин всячески старался облагодетельствовать тех из этой среды, кто сотрудничал с властью по убеждению или ради выживания. Это тем более относится ко временам Хрущева и Брежнева. На работу с интеллигенцией был ориентирован огромный партийный аппарат. Занимались у нас культурой помимо соответствующего министерства буквально все, а больше других, разумеется, КГБ.

Переехав в Москву, я наблюдал, как действовал зав. отделом культуры ЦК Василий Филимонович Шауро, какие чудеса гибкости проявлял, чтобы доверенный ему «участок партийной работы» выглядел в глазах начальства достойно, несмотря на нараставшее в рядах творческих работников стремление к большей свободе, капризы и склоки, появление диссидентов. «Порядок» поддерживался в значительной мере тем, что во всех секторах художественной деятельности существовала своеобразная «табель о рангах». Имелась своя система поощрений и наказаний, свои «маршалы» и «генералы». Они были членами ЦК и депутатами Верховного Совета, Героями Труда, ездили по всему миру, пользовались теми же привилегиями, что и верхушка партаппарата. Их книги печатались многократно и массовыми тиражами, картины выставлялись на регулярных выставках, музыка исполнялась по разряду «классики».

Уже в начале перестройки стало очевидно, что большинство избалованной и обласканной властью творческой элиты озабочено преимущественно сохранением этих привилегий. Впрочем, несколько огрубляя, здесь можно было различить три слоя людей. Первый — заваленные наградами конформисты, опора режима. Второй — стремившийся сохранить известную независимость, но не свободный от соблазна получить что-то с «господского стола» — премии, загранпоездки, квартиры. И, наконец, еще один слой — люди твердых убеждений, не скрывавшие своих негативных оценок того, что происходит в обществе. С ними у идеологического начальства и руководителей творческих союзов всегда были наибольшие проблемы. Их подвергали ограничениям, шантажировали, «предупреждали». Некоторые сдавались, большинство замыкались в себе, писали «в стол». В этом слое были люди разных взглядов и убеждений — от «чистых западников» до почвенников-монархистов, от гуманистов-интернационалистов до фанатичных националистов.

К началу перестройки во всех сферах культуры накопились проблемы, их можно и нужно было решать не только в рамках всего общества, но и в самой интеллектуальной среде, прежде всего в творческих союзах. При этом нельзя было ограничиться Москвой, хотя в столице были сосредоточены все руководящие центры культуры и добрых три четверти ее корифеев. Аналогичная ситуация складывалась в республиках, где давал о себе знать и сильный национальный акцент. Очень заметен он был в Грузии, проявлялся в Белоруссии и на Украине.

В январе 1988 года, когда я был в Киеве, ко мне обратилась группа писателей, среди них Олесь Гончар, с просьбой о встрече. Я предложил собраться у Щербицкого. Разговор начался в жестком тоне, литераторы обвинили украинского лидера в нежелании поддерживать контакт с интеллигенцией. «Мы, — говорили мои собеседники, — впервые в этом кабинете, и не по приглашению Владимира Васильевича». Жаловались на попытки зажима, мелочной опеки. Проскальзывали нотки неудовольствия недостаточным вниманием к национальным ценностям — мало школ на украинском языке, не хватает бумаги для издания книг и т. д. Поговорили мы по душам, но я почувствовал, что Щербицкому не хватает расположенности к деятелям культуры, внимания к их заботам.

Украина не была исключением. Духовная сфера повсеместно была отдана на откуп аппаратчикам из идеологических отделов, перед которыми ставилась главная задача — сплачивать интеллигенцию «вокруг партии», а инакомыслящих «держать и не пущать».

Тем не менее корень зла был не в непросвещенности начальства, а в системе. Перестройка пробивала в ней одну брешь за другой. У людей развязались языки, начало раскрепощаться сознание, исчезать страх, стали говорить, что думают, покушаться на посты и привилегии творческого генералитета. Тот ощетинился, кинулся к властям в ноги: защитите, мы ведь вам служили верой и правдой! Но скоро убедились, что времена уже не те, на одни милости и благоволение начальства полагаться нельзя, оно само уже не так всесильно, не сегодня-завтра вовсе рухнет. Остается налаживать круговую оборону.

И все больше углублялась дифференциация, все ярче разгоралась полемика между писательскими группировками, все плотней они сбивались в армии по принципу единомыслия. С одной стороны, «Наш современник», «Молодая гвардия», «Москва», с другой — «Знамя», «Октябрь», «Новый мир». Были, конечно, и промежуточные издания, но не они определяли основную тенденцию. Поляризация распространялась на массовую прессу, проявилась на съездах и пленумах творческих организаций, втягивая в борьбу все общество. Кое-кто уже призывал действовать по правилу: если враг не сдается — его уничтожают. В словесной схватке перестали выбирать выражения, вопрос ставился так: не важно, прав ты или нет, главное — кто «наш», а кто «не наш».