Читать онлайн ««Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.». Страница 3

Законы истории выражаются в ее результатах. Несомненно, отсюда два шага до принятия безнадежного трагизма бытия. Но подобная точка зрения все же не является безысходным фатализмом. В законы исторического развития в качестве составной части входит и идеальный элемент — человеческое сознание, который постепенно поддается упорной дрессировке. Без идеи объективные условия остаются только объективными условиями, а не историей. Несмотря на то, что наше будущее в неизмеримо большей степени зависит от груза исторического опыта, нежели от умозрительных, идеальных систем, тем не менее, именно «здесь роза, здесь танцуй, здесь Родос, здесь прыгай». Мораль, нравственные критерии имеют весьма ограниченное значение в методологии исторической науки. Они мало помогают в анализе прошлого, но их выводы из событий прошлого должны подсказывать направление возможной сознательной корректировки будущего развития.

Историзм и систематизм — вот принципы развития общества, в которых воплощается борьба материального с идеальным. Противоречие исторического опыта и системного конструктивизма (идеальных систем) является источником развития цивилизации (или же ее гибели — здесь, как утверждает диалектика, все дело в мере). Знаменитый психолог Макс Нордау говорил, что конфликт исторического опыта и идеальных систем — явление, присущее всем временам и всем народам. Как правило, молодые люди вступают в сознательную жизнь и остро ощущают противоречивость человеческого бытия, кажущуюся несправедливость отдельных сторон общественной жизни и полагают возможным исправить ее. Однако они слабо понимают, что это цельное здание стоит на колоссальном фундаменте конкретного исторического опыта, который уже ни отменить, ни изменить — нельзя. Отсюда — психологические коллизии, личные трагедии, трагедии целых народов, поднявшихся по зову лучших в драматический путь за счастьем и свободой. В частности, в историографии появился альтернативизм как некая разновидность системного конструктивизма.

Каждый период оставлял свое понимание Великой русской революции. «Перестройка» была кратковременна, но успела оставить после себя имена многочисленных следопытов, пытавшихся отыскивать затерянные в гуще исторических событий тропинки альтернатив состоявшемуся пути развития. В отношении этих поисков и разного рода моделирования «альтернатив» имеется интересное замечание венгерских коллег по постсоветскому изучению коммунистического феномена: «Чего только не анализировали безголовые чиновники "в интересах народа" или общества, но в большинстве случаев полученный результат не выходил за рамки консервации их господства»[5]. Впрочем, подобный вывод относится к отдаленному прошлому, заступившим на вахту активным «разоблачителям» советской истории уже были в принципе неинтересны ее альтернативы.

Не только материализм, как считал Ленин, но и вообще любое научное сознание прочно стоит на вопросе «Почему?». Единственно, чем историческая наука может помочь обществу в облегчении судорог его развития, — это не раскладыванием пасьянсов из мифических альтернатив, а настойчивым исследованием закономерностей, то есть постижением того, почему случилось так, а не иначе. Упомянутые венгерские историки, что примечательно, считающие себя сторонниками альтернативизма, вынуждены признать, что сталинская модель общественного устройства была не просто продуктом злой воли Сталина, а явилась прежде всего результатом целой цепочки сложных исторических обусловленностей.

Историки изучают свой предмет, деля его на отрезки, но понимать историю отдельными отрезками бессмысленно. В периоде насилия не увидеть смысла. Однако если все движение общества представить в виде неразрывного процесса, то его жестокий характер становится понятнее. В частности, понятно и то, что большевики по-своему решали задачи, поставленные перед страной эпохой Империи и ее реформаторами.

В образе действий большевизм также ничего принципиально нового не внес. Передовая Европа вначале «просвещалась» бесчисленными кострами святой инквизиции, прекрасная Франция «омолаживала» себя массовым террором против старой аристократии и «прихорашивалась» повальными расстрелами людей в рабочих блузах с нечистыми, мозолистыми руками. История показывает, что ее шестерни всегда требовали, чтобы их смазывали человеческой кровью. Нетрудно заметить, что, в общем-то, советский коммунизм осуждают не за кровь и насилие, а за ложь. За те прекрасные слова и обещания, которые прикрывали обычную жестокость. Коммунизму, как доктрине, в которой идеальному фактору отводилась особая роль, этого обмана не простили.

Советский коммунизм вознес государство на принципиальную высоту. Центральная гуманитарная проблема, которую обнажил государственный абсолютизм советского периода, — это вопрос, насколько далеко может расходиться интерес отдельной личности с законами функционирования общественных институтов, в первую очередь нации и государства, составной частью коих и поныне является даже самый суверенный индивидуй. Государство было подвергнуто остракизму, однако, после того, как отдельная суверенная личность либеральным ходом вещей остро почувствовала в своих же интересах необходимость существования государства, быстро стал угасать и обличительный азарт.

Так или иначе, в значительной степени помимо воли, но в настоящий период отечественная историография устанавливает органическую связь, идентичность советской истории со всей историей России в целом. Это выдвигает новые проблемы перед общественной наукой, которой уже невозможно использовать понятийный аппарат, оставленный советской коммунистической идеологией. Только с помощью идеи такой силы государству удалось мобилизовать общество на чрезвычайные жертвы в строительстве экономики и одержать победу в великой мировой войне 1914―1945 годов. Но советская коммунистическая доктрина— это феномен конкретной мобилизационной идеологии и сегодня исследовать советское общество в категориях «социализма-коммунизма» есть то же самое, что формулировать научный взгляд на Древнюю Русь в круге понятий средневековой схоластики и религиозной мистики. Современная философия истории пока еще не готова предложить исторической науке что-либо равноценное взамен устаревшей классической формационной теории с ее «коммунизмом» как высшей стадией развития человечества. Сейчас в первую очередь необходимо заставить советскую историю заговорить на языке русской истории.

Имеется непосредственная зависимость освещения периода советского коммунизма от определения цивилизационного масштаба этого явления. Если, в соответствии с марксистской доктриной, признать за советским коммунизмом право на статус отдельной общественной формации, то тогда действительно начинают активно вмешиваться идеальные, нравственные критерии и неизбежен сильный негативный акцент в оценке его исторического опыта. Но если в советском коммунизме видеть не цель, а средство — конкретную мобилизационную форму индустриального общества, обеспечившую выполнение задач ответственного этапа развития, то в этом случае, учитывая материальные результаты, никуда не деться от признания его заслуг в сохранении российского цивилизационного феномена. Как считали японские самураи, важно лишь окончание вещей.

Одним из источников критики коммунистического руководства является то, что оно в своем поведении позволяло выходить за рамки своей нормативной морали, далеко не соответствуя тому идеалу, который усиленно навязывали массам. Но это было неизбежно, коль скоро принятая и пропагандируемая ими форма мобилизационной идеологии являлась утопической идеологией равенства. Никому не приходит в голову упрекать древнего фараона за то, что фараон позволял себе слишком много по сравнению с простым египтянином, поскольку вопроса о равенстве (не только земном, но и загробном) в обществе древних принципиально не существовало.

Тойнби выделял три господствующие экс-христианские и экс-конфуцианские идеологии-религии современности — это капитализм, коммунизм и национализм[6]. С подобным наблюдением можно было бы согласиться, если бы не то соображение, что феномен, упомянутый здесь под понятием «национализм», нельзя помещать в одном ряду с остальными, поскольку так называемый «национализм» представляет собой более глубокие основания цивилизаций, нежели капитализм или коммунизм. Национализм не приходит на смену, он всегда на часах и просто обнажается, когда в очередной раз уходит в небытие очередная идеологическая парадигма, и, порой, способен принимать обостренные формы. Специфический национализм — это архетип конкретной цивилизации, ее матрица. Характер национализма — комплекса особенных признаков, сложившихся в период локального развития нации, определяет ее общественный уклад. В новейшей истории особые архетипы национализма в западных и восточных обществах легли в основание капитализма и коммунизма. Точно так же, как это имело место и в более ранние эпохи. Тот же Тойнби справедливо замечает, что феодальные системы Запада и Востока «должны рассматриваться как совершенно различные институты»[7].