Читать онлайн «Соседи. История уничтожения еврейского местечка». Страница 4

Обвинение, которое выдвигалось против него в 1953 году, состояло из двух частей. Собуту подозревали в том, что «во время с 22 июня 1941 по июнь 1944-го в городке Едвабне Ломжинского повята, идя навстречу гитлеровской власти немецкого государства, принимал участие в сожжении заживо нескольких сот евреев, а также выдал немецкой жандармерии работника Гражданской милиции и члена ВКП (б) Чеслава Крупиньского, или Купецкого, которого жандармы убили»[17] (курсив мой. — Авт.). И когда следственный офицер в Белостоке, хорунжий Виктор Хомчик, познакомившись с делом, решил 2 октября 1953 года частично закрыть следствие — «по вопросу предъявленного ему обвинения в том, что он выдал немцам Купецкого Чеслава, бывшего милиционера при советской власти», — дело «повисло», и вскоре суд оправдал Собуту[18]. Очевидно, «участие в сожжении заживо нескольких сот евреев» во время оккупации по оценке сталинского правосудия не было прегрешением, заслуживающим немедленной кары.

Я пишу об этом, поскольку 1949 и 1953 годы приходятся на период глубокого сталинизма, когда и судебные, и следственные органы имели заслуженно плохую славу. К тому же на суде обвиняемые один за другим объявляют, что их били во время следствия и таким способом вынуждали давать показания — что, принимая во внимание методы, применяемые в то время Управлением безопасности, весьма правдоподобно. Но только нет никаких указаний на то, что применяли силу, чтобы получить от обвиняемых какую-то конкретную информацию, в обвинительном заключении нет никаких построений на тему взаимосвязи между обвиняемыми, организациями и т. п. Контрольно-следственные материалы этого следствия, которые обнажают «подкладку», можно сказать, всего этого дела, ясно показывают, что у дела нет второго дна. В «Рапорте о ликвидации» от 24 января 1949 года, уже мною цитированном, есть подпункт 5, под заголовком «План дальнейших оперативных мероприятий», в котором описаны очередные шаги, направленные на передачу дела в прокуратуру. И по этому документу, и по всей сохранившейся подборке материалов дела видно, что это совершенно рутинное следствие. И внезапная амнезия обвиняемых на процессе, впрочем понятная, менее убедительна, чем данные в ходе следствия показания, тем более что обстоятельства июльского массового убийства были постоянной темой разговоров в городе.

Из материалов следствия вытекает, что Рамотовский и его подельники были допрошены, собственно говоря, по одному разу. Протоколы краткие, сделанные по одному и тому же образцу. Как правило, обвиняемому задавали три вопроса: где он жил в июле 1941 года, принимал ли участие в убийстве евреев (с маленькой буквы[19]), и кто еще принимал участие в поимке и убийстве евреев в Едвабне? Большая часть протоколов допросов написана одним и тем же следователем Гжегожем Матуйевичем. Большая часть протоколов допросов (за исключением отдельных позднейших дополнений) датирована 8—22 января. Так что все судебное следствие заняло две недели.

Из этого мы можем сделать вывод, что этому делу не придавали излишнего значения. Во всяком случае, ему не было посвящено ни большого труда, ни чрезмерного внимания. Символом бесцеремонности, с которой к нему отнеслись, может служить само звучание обвинительного акта против Рамотовского и его подельников, обвинявшихся «в том, что: 25 июня 1941 года в Едвабне, ломжинского повята, идя навстречу властям немецкого государства, принимали участие в поимке около 1200 человек еврейской национальности, которые были массово сожжены немцами в овине Бронислава Слешиньского»[20]. А ведь массовое убийство в Едвабне произошло 10 июля, и об этом все время идет речь в протоколах следствия! Но прокурору, очевидно, запомнилась первая дата из рассказа Васерштайна, где упомянуто 25 июня. А потом в течение долгого времени ни обвинитель, ни суд не потрудились эту неточность исправить. Только в последней инстанции, при обосновании приговора после кассационного слушания в Верховном суде, отмечено, что «едвабненское убийство произошло на несколько дней позже, чем датировал Окружной суд» [на самом деле более чем на две недели!][21].

Я хочу сказать, что это не был политический процесс и что никому в сталинской Польше не были важны свидетельства, что евреи как-то особо пострадали во время войны, и именно от рук поляков. В обвинительном акте сказано прямо, что убивали евреев немцы, хотя служба безопасности прекрасно знала, что немцы не играли в этом убийстве непосредственной роли[22]. А кроме того, это время, когда антиеврейская мания Сталина задает ритм преследований во всем так называемом лагере.

Я хочу здесь сказать не только о хорошо известном деле так называемых кремлевских врачей или об антисемитском контексте дела Сланского в Чехословакии, но об общей идеологической тенденции, идущей из Москвы со времен войны. Об этом пишет в известном сравнительном исследовании «Stalinisme et nazisme, histoire et memoire comparées» Николя Верт: «За период десятилетия 1939–1949, во время территориальной экспансии, войны и советизации занятых территорий, в общей сложности было депортировано около 3 200 000 человек. В подавляющем большинстве их отбирали на основе этнических критериев, а не классовых, как это было во время „раскулачивания“». Как известно, среди этой волны сосланных немалую часть составляли поляки. И далее: «Враг, очевидно, сменил обличие в контексте „второго (т. н. послевоенного) сталинизма“, который характеризовался реакционным, регрессивным обскурантизмом, например антисемитизмом (который вообще был незаметен у первого поколения большевистских вождей) и ксенофобией в самых различных вариантах, что сопровождалось дифирамбами во славу „Великой Российской Родины“. Главный враг с той поры определялся в этнических категориях»[23].

Делом необходимо было заняться, поскольку, скорее всего, донесение о совершенном преступлении попало в какие-то бюрократические шестеренки, но занимались им торопливо и поверхностно. И, думаю, именно потому, что дело не стало элементом политической игры, материалы следствия вполне годятся для реконструкции исторической истины — разумеется, с учетом вполне понятной сдержанности подозреваемых при выявлении полного масштаба преступления и степени собственного участия[24].

Едвабне лежит на пересечении заливных долин двух больших рек, Бебжи и Нарвы, в красивейшем месте. Весной, когда реки разливаются, «здесь можно наблюдать стаи белых гусей, свиязей, турухтанов, не говоря уже о белокрылых крачках, выпях, серых гусях и широконосках». Такую информацию, наряду с прочей, можно найти в специальном путеводителе. Ибо Бебжанская впадина «представляет собой самую большую в Польше торфянисто-болотную территорию с хорошо сохранившимися природными условиями и уникальным богатством флоры и фауны»[25]. Однако сам городок особой красотой не отличается.

В этой местности, среди лесов и лугов, самым доступным и дешевым строительным материалом всегда были дерево и солома, а это значит, что бичом живущих здесь были пожары. Самый страшный в этом столетии пожар истребил в 1916 году почти три четверти всех строений в Едвабне. Деревянная синагога постройки восемнадцатого века, архитектурой которой можно полюбоваться в альбоме Казимежа и Марии Пехотек, сгорела на три года раньше, за год до начала Первой мировой войны[26]. Годы спустя, в памятной книге едвабненских евреев, одна из давних жительниц вспоминает, как вечерами, прежде чем пойти спать, они смотрели на север, где за линией горизонта находился городок Радзилов. И если небо там начинало розоветь, то поспешно грузили на возы самые необходимые для погорельцев вещи и пускались в путь. Точно так же и радзиловские евреи посматривали на Едвабне. Пожары случались часто, а поскольку жители близко лежащих городков нередко были в родстве между собою, они таким образом разделяли друг с другом и судьбу, и припасы.

Едвабне получило права города стараниями ломжинского стольника в 1736 году. Но селиться там начали по крайней мере на 300 лет раньше. Евреи пришли в Едвабне из Тыкочина и какое-то время находились в ведении той гмины. Когда в 1770 году строили прекрасную деревянную синагогу, из примерно 450 жителей аж 387 (не знаю, откуда такие точные данные) было евреев. В канун Первой мировой войны население городка достигло апогея, приближаясь к 3000, чтобы вскоре потом, в 1916 году, уменьшиться до всего лишь семисот человек в результате уничтожения и выселения еврейского населения по приказу отступающих русских.

После войны большинство переселенцев вернулось, и городок стал отстраиваться. Согласно всеобщей переписи, в 1931 году там проживало уже 2167 человек — и более чем на шестьдесят процентов еврейского происхождения. Население близлежащей гмины и остальные жители были польской национальности.