Читать онлайн «Соседи. История уничтожения еврейского местечка». Страница 19

Но это длилось недолго. Эсэсовцы постоянно вынюхивали, и снова начались скандалы, пока однажды мне не объявили, что мы должны детей сжить со света, и придумали план, чтобы детей завести в сарай и там отрубить головы топором, пока они будут спать.

Я ходила как безумная, мой старик отец тревожился. Что тут делать? Что делать? Бедные несчастные дети знали обо всем и, ложась спать, говорили нам: „Карольча, вы нас сегодня еще не убивайте. Еще не сегодня“. Я чувствовала, что цепенею, и решила, что детей не выдам ни за что на свете.

Мне пришла в голову спасительная мысль. Я посадила детей на телегу и сказала всем, что отвезу их за деревню, чтобы утопить. Проехала через всю деревню, и все видели и поверили, а когда настала ночь, я с детьми вернулась…»

Все хорошо кончается, дети выжили, Сапетова говорит с нежностью, что поедет с ними хоть на край света, потому что любит их больше всего. А у нас остается только мрачная мысль, что деревня под Вадовице успокоилась и вздохнула с облегчением только тогда, когда узнала, что одна из ее жительниц убила двоих маленьких еврейских детей[156].

Каким образом деморализация отразилась на отношении польского населения к евреям, с несравненным красноречием описал один из самых серьезных мемуаристов этой эпохи, директор городской больницы в Шчебжешине, доктор Зыгмунт Клюковский. Уже после уничтожения в городе евреев (страшную хронику этих событий он оставил в своем «Дневнике времен оккупации Замойщины»), 26 ноября 1942 года Клюковский в отчаянии записывает следующее: «Крестьяне в страхе перед репрессиями ловят евреев по деревням и привозят их в город или часто просто убивают на месте. Вообще в отношении к евреям преобладало какое-то странное озверение. Какой-то психоз охватил людей, которые по примеру немцев часто не видят в еврее человека, а считают его каким-то вредным животным, которое следует уничтожить любым способом, как бешеных собак, крыс и т. д.»[157].

Итак, принимая участие в преследовании евреев летом 1941 года, житель тех мест имел возможность понравиться новым властям, получить материальную выгоду (можно догадаться, что еврейское имущество в первую очередь делили между собой преследователи не только в Едвабне), а также дать выход давно культивируемой неприязни к евреям. Добавим к этому сходство нацистского лозунга о войне не на жизнь а на смерть против «жидов и комиссаров» с доморощенным конгломератом «жидокоммуны», на которой наконец-то была возможность «отыграться» за период советской оккупации[158]. Как же можно было устоять перед такой дьявольской смесью? Разумеется, необходимым условием было предшествующее ужесточение отношений между людьми, деморализация и общее разрешение на применение насилия. Но именно на этом, как нам известно, основывался механизм осуществления власти и одного и другого оккупанта. Нетрудно себе представить, что, кроме Лауданьского, среди самых жестоких участников истребления и погрома едвабненских евреев было еще несколько других бывших «сексотов» НКВД, о которых в свое время полковник Мисюрев писал секретарю Попову.

Но время, слава Богу, не остановилось на 1941 годе. И если мы согласимся, что описанный механизм имеет психологическую и социологическую видимость правдоподобности, то придем к очень интересной гипотезе относительно захвата и установления коммунистической власти в 1945–1948 годах. Разве на местном уровне опорой народной власти в Польше не были (также) люди, скомпрометированные во время гитлеровской оккупации? Разумеется, мы знаем, что коммунизм был для многих людей глубоким идейным переживанием и что с коммунистическим движением люди связывали себя, руководствуясь подлинной потребностью души, а не только (и даже не прежде всего) расчетом или же под давлением расположенного поблизости гарнизона Красной Армии. Но наряду с этим «чистым» (то есть идейным) течением, тоталитарные режимы двадцатого века пользовались людьми совершенно иного покроя и притягивали их к себе на иных основаниях. Приспешниками этой власти всегда бывали люди, лишенные всяких принципов. Сталинизм или гитлеризм играли в целях захвата и удержания власти на низменных инстинктах; опирались, о чем уже шла речь, на использование существующего в человеке зла.

В 1964 году известный немецкий мыслитель Эрик Фегелин, который как антифашист эмигрировал из Германии после прихода к власти Гитлера, вернулся в Мюнхен, чтобы занять место директора Института политических наук в университете. По возвращении он прочел цикл лекций под названием «Гитлер и немецкий народ», ставших важным политическим и духовным событием в масштабе всей страны. Он сказал тогда, в частности: «Нашей проблемой является духовное состояние общества, в котором национал-социализм мог прийти к власти. Другими словами, проблема не в национал-социалистах, а в немцах»[159]; «наша проблема состоит в том, что никуда не годных людей можно встретить в обществе везде, включая самые высокие сферы, то есть среди пасторов, прелатов, генералов, промышленников и т. д. Поэтому я предложил бы определить это явление общим термином „сброд“. Есть люди, которых можно назвать сбродом в том смысле, что они не обладают ни духовным, ни интеллектуальным авторитетом и не умеют реагировать на рациональные аргументы и духовные требования, даже обращенные к ним […] Очень трудно понять, что элита общества может состоять из сброда. Но на самом деле именно так и есть»[160]. Множество авторов писало об этом, причем с разных точек зрения.

Почему среди этого самого фегилиновского «сброда», который делал грязную работу нацистов, нельзя было бы пять лет спустя набрать базу сталинского аппарата власти? Я имею в виду окружение ядра идейных коммунистов (которых, как нам известно, в Польше было очень немного), состоящее из конформистов и конъюнктурщиков с запятнанной биографией. Во имя каких дорогих им ценностей и принципов они должны были бы оказать неповиновение и отвергнуть привилегии, какие несет с собой участие в (местном) аппарате власти (читай — насилия)? Почему они должны были бы идти в тюрьму, когда могли пойти работать в полицию? Разве Лауданьский не написал с мыслью о себе подобных, что «именно на эти плечи может опираться наш рабочий строй»? Стоит также взглянуть сквозь эту призму на процесс установления коммунистической власти скорее со стороны общества, а не аппарата, и задуматься, не там ли, где люди принимали участие во время войны в преследовании евреев, местное общество было особенно беззащитно при процессе советизации? Ведь коллективная солидарность — это антиномия социальной атомизации, то есть единственный успешный способ частичной, по крайней мере, нейтрализации коммунистической монополии власти, но как отважиться на такую солидарность — в местном обществе, которое только что участвовало в уничтожении собственных соседей? Как можно доверять кому-то, кто убивал или выдавал, обрекая на смерть, другого человека? А кроме того, раз уже мы однажды были инструментом насилия, во имя каких ценностей сумеем потом противостоять попыткам порабощения нас кем-то другим? Разумеется, ни одно из этих возражений не может помешать попыткам заключить соглашение с более сильным, но это означает только то, что мы становимся послушными.

Эту проблему, разумеется, можно решить только путем эмпирических исследований, но как гипотеза она интригует, переворачивая повсеместно признанное клише на тему начала коммунистических порядков в Польше, указывая не столько на евреев, сколько на антисемитов. В конце концов, в бесчисленных гминах, городках и городах провинциальной Польши после войны уже не было евреев, потому что те немногие, кто пережил войну, быстро бежали оттуда. А ведь в рамках введения народной власти кто-то должен был там брать кого-то «за морду». Значит, «кто кого?», как спрашивал Владимир Ильич Ленин около ста лет назад. Хотя бы приняв во внимание направление развития мировоззренческого коммунистического режима в Польше за последние двадцать лет — ведь в марте 1968-го именно формация так называемых «партизан» времен оккупации пыталась прийти к власти, выдвигая антисемитские лозунги, — я бы не стал отметать эту гипотезу (повторим — что скорее родимый люмпен-пролетариат, чем евреи составлял социальную базу сталинизма в Польше), не задумавшись над ней[161].

Еврейский вопрос в историографии времен войны словно свободно висящая нитка в тонкой ткани — стоит за нее потянуть посильнее, и весь искусный узор распустится. Оказывается, что антисемитизм загрязнил все пространство современной истории Польши и превратил его в постыдную тему, вызывая к жизни версии многих событий, призванные играть роль фигового листка.