Читать онлайн «Люди средневековья». Страница 67

Злоупотребления

Человек появился на земле по воле Творца; если он страдает, то виной веление судьбы, которую он не в силах изменить; смирение — его удел. Поскольку он лишен всякой надежды на последующее перевоплощение, выпутываться из положения ему приходится практически одному. Но глухие намеки, которые мы встречаем в литературе, выражение скорби, сквозящее на лице и в жестах персонажей произведений средневековых мастеров, — наглядное свидетельство тому, что человек несовершенен и гармоничное здание мира, веры и любви существовало только в воображении.

Прежде всего, в те времена повсюду царило насилие. Насилие, которое считается неотъемлемой чертой средневековья — и, сожалению, вполне оправданно; странно только, что это обстоятельство так возмущает именно наших современников. Ведь в тысячелетней истории всегда соблазнительно выделить периоды особенного разгула насилия, или, наоборот, его спада. Подобный отбор грешит чистой теорией, кроме того, он, в общем-то, ошибочен, поскольку все наши письменные источники носят аристократический характер и, как следствие, дают искаженную и неполную информацию; обнаружив же сожженный замок, археологи не могут дать определенного ответа, сожгли ли его, или он сгорел сам. Если от одного из столетий средневековья сохранилось мало источников — как, например, от периода с V по VIII век, или X век, — оно приобретает дурную репутацию и выглядит в наших глазах темным веком, dark age, если воспользоваться выражением, которое ввели в оборот за Ла-Маншем. Если же век изобилует источниками и письменными или художественными произведениями, как XIV–XV века, то тут же отделяют плевелы и возносят хвалу хорошему зерну. А между двумя этими периодами — «белый покров церквей», аура школ, постепенное восприятие народной культуры, расцвет морального согласия. Все это придает заманчивый вид XII–XIII векам; и краткий проблеск над IX веком обеспечил Каролингам лестную репутацию. Как в этом, так и в иных случаях, не убаюкиваем мы себя иллюзиями? Об этом тысячелетии, которое я охватил одним взглядом, принято повторять «Какая эпоха!». От одного конца этого периода до другого восклицание будет служить путеводной нитью; крики радости, тревоги, ненависти или любви: «Ноэль!», «Караул!», «Бей!», «Матерь Божья!», не считая сквернословия и божбы, брани, где смешивается имя Господа, Отца или Сына, как, например, неизбежные «Майн Готт» или «Год Дам», из-за которых в народном словаре Франции появились клички немцев — «майнготы», и англичан — «годены».

Итак, насилие поначалу носит словесный характер: оскорбляют честь или пол, проклятия, которые считали особенно действенными, сопровождают жест вызова, плевок и удар. Брань, «уличение во лжи» куда больше, чем само оскорбление действием — объектом которого становятся либо имущество, либо человек, — требуют немедленного удовлетворения или же приводят к всплеску ненависти, odium, меж семьями или деревенскими соседями. Ненависть, в свою очередь, может развязать кровавую череду насилия, которая будет продолжаться из поколения в поколение, если только решающая схватка не положит конец распре. Это особое место, которое честь занимала в жизни средневекового человека, это неистовое стремление отмстить за обиду, «файда», вендетта буквально переполняют грамоты о помиловании эпохи позднего Средневековья, в которых эти мотивы приводятся в оправдание применения силы. В вендетте участвовали как принцы, так и простые крестьяне, и она могла длиться годами, омрачая политический небосклон магнатов и мешая профессиональной деятельности простолюдинов. История буквально вибрирует от распрей такого рода, начиная с Меровингов, когда кровная месть была неотъемлемой составляющей политики, до Франции в правление Людовика XI, при котором она толкала людей на братоубийственные войны; к мести примешивались зависть, предательство, соперничество по брачным мотивам или просто из-за выгоды, жажда войны и грабежа. К тому же месть постепенно подпитывалась политической борьбой — арманьяков и бургиньонов, Монтекки и Капулетти, и тысячами других примеров, которые я позволю себе опустить. Под таким углом соперничество между двумя силами, вдохновляемыми теоретическими мотивами, такое, как, например, борьба папства и германского императора за верховную власть, принимало возвышенный вид защитного действа, а не выглядело заурядным сведением счетов, несмотря на два столетия кровавых столкновений и словесных поединков.

Рассказывая об истории своего времени (начало XV века), монах из Сен-Дени указывает на особое место невысказанного в этих проявлениях мести; он придает особое значение другой форме насилия, форме агрессивной, но скрытой, — слухам, пересудам, домыслам, которые распускают о правителе, служащем, сановнике. Эта заразная клевета, частная или публичная, имеет для историка особый интерес, поскольку позволяет нащупать следы народного подсознания. Подобные намеки часто передают подспудное недовольство или тревогу экономическими и политическими условиями конкретного момента; народный миф об измене или навязчивая идея «заговора», которая так полюбилась французам, расцвела как раз в эпоху Позднего средневековья.

Словесное насилие, прямое или скрытое, открыто противоречит Любви и Миру; в конце концов оно приводит к физической жестокости. Представим, как сеньориальный или городской сержант грубо хватает за шиворот, швыряет на землю или бьет предполагаемого преступника — примеров такого поведения низшего звена полиции можно встретить везде и во все времена; можно только предположить, что возможности телесной или юридической защиты человека, подозреваемого в подлоге или мятеже, в то время были невелики, а это не могло не поспособствовать возникновению климата враждебности между обвиняемым и чиновником, исполняющим приказы своего господина. Грамоты о помилованиях пестрят отчетами о том, как подозреваемые, иногда сбившись в банды, сшибали наземь, ранили или даже убивали сержантов. В «страхе» толпа, без труда поддавшись уговорам зачинщика, нападала на представителя коммунальной или королевской власти. Но, в отличие от нашего времени, при этом никто и не думал посягать на верховную власть: ведь король не может знать всего, что происходит в его королевстве; можно по пальцам пересчитать случаи, когда монархов — они, по правде сказать, были помазанниками Божьими — или великих принцев убивали; когда в начале XV века убили герцогов Орлеанского и Бургундского, верх взяли вульгарные эмоции; к тому же толпа не осознавала всех политических последствий этого акта.

Но такие судьбоносные события происходили крайне редко, и они не должны затмевать мелкое повседневное насилие, которое претворяли в жизнь не столько жестокими, сколько хитроумными методами; мы бы назвали такой способ действий «хулиганством»: например, группа вилланов ночью переставляла межи, отмечавшие границу владений их господина; крестьяне тайно браконьерствовали, расставляя капканы и силки, тишком рубили деревья из дубовой рощи, принадлежавшей их сеньору, горожане обвешивали покупателей на рынке или в порту. Подобные поступки преследовали только одну цель — выгоду. Но в этой скрытой борьбе, к которой добавлялись уклонение от барщины, порча рабочего инвентаря, выпечка слишком легкого хлеба и производство укороченного сукна, историк часто слишком торопится видеть вызревающие формы «классовой борьбы». Не забудем также, что у всех этих людей имелось оружие, хотя они не всегда выставляли его напоказ: в нем заключался особый символ свободы, и намерение Людовика Святого запретить ношение оружия или, по крайней мере, ограничить его применение, вызвало всеобщее возмущение и не увенчалось успехом. В полях, тавернах, на мельницах и рынках люди без колебаний хватались за нож, топор, кинжал, угрожая ими или готовясь защитить свою жизнь. Что касается воровства, то происшествия, связанные с уличным воровством, кажется, случались чаще, нежели грабежи со взломом — без сомнения, потому, что кражу со взломом двери, которую нередко устраивали скопом, можно было предотвратить с помощью ночной засады, да и карой за подобной вид преступления был смертный приговор. Вероятно, убийство, особенно предумышленное, встречалось реже, чем в наши дни; возможно, потому, что самые привычные его мотивы — зависть, споры за наследство, семейные распри — чаще и быстрее всего сдерживались возможностью финансового соглашения или угрозой кровной мести.

Все эти мужчины, и даже все эти женщины, потрясавшие кинжалом или оскорблявшие свою жертву, были простолюдинами. В принципе, они не имели права применять силу, так же как и духовенство из первого сословия; взяться за оружие для них значило презреть волю Господа. А для воинов, bellatores, применение оружия наоборот было ремеслом, обязанностью, «служением». Я не собираюсь рассказывать о войнах или изучать менталитет людей меча; но воины, хотя и составляли меньшинство в обществе, играли в нем необычайно значимую роль, на которой мне придется остановиться. В который раз традиционная историография впадает в заблуждение, утверждая, что нескончаемые конфликты, династические или иные, захваты замков, шумные кавалькады «дворян и благородных дам» ввергли средневековье в океан кровавого, «анархического» и бессмысленного беспорядка. Но это неверная интерпретация подобных «войн». Речь идет лишь о самой повседневной, самой естественной деятельности «благородных» людей, носивших оружие, для которых такое поведение было привычным образом жизни. Werra, или «набег», как его называли, если он затягивался и принимал серьезный политический оборот, был не чем иным, как простым налетом длительностью в несколько дней, который устраивала шайка из нескольких молодых всадников, в той или иной степени связанных узами родства, на соседний замок; причинами этой военной операции могли стать оскорбленная честь, зависть, желание развлечься, наконец, похитить девушку или раздобыть немного денег. По пути нападавшие сжигали случайную хижину или городскую ратушу. Затем следовало бурное примирение с пирушками, поцелуями и дружескими клятвами. Но вне зависимости от колорита, менявшегося с каждым столетием, этот опасный климат не был привлекателен для простого народа, который рисковал потерять не только свое имущество, но и жизнь. Вот эти-то военные налеты и создали средневековью дурную репутацию. Но суждение это слишком поспешно, тем более что в средние века велись и настоящие, публичные войны (bellum), организованные должным образом, затягивавшиеся на длительное время. Правда, случались они довольно редко. Эти войны вели могущественные персонажи или, — если король и граф не возглавляли поход, — собирали ост (ost), ополчение. В таком случае дело принимало серьезный оборот: свыше несколько тысяч бойцов, обоз, возмещение павших лошадей, убитые или, скорее, взятые в плен ради выкупа. Мотивы подобных войн очевидны: политические — а в Позднее средневековье даже экономические — проблемы. Но сами военные действия развивались вяло: осады, западни, грабительские налеты. Битвы в прямом значении этого слова были исключительным событием и довольно редко имели решающее значение на исход кампании, разве что в них гибло большое число людей. С другой стороны, временная протяженность этих войн была большой, и прекращались они чаще всего после того, как противники выбивались из сил. Но, с другой стороны, ошибочно было бы верить, что сами военные кампании длились долго. Ни во время германских походов на Италию и Рим (1050–1200), ни во время двух крупномасштабных столкновений между королями Франции и Англии — первое датируется 1153–1259, второе — 1337–1453 годами — никогда не приходилось сражаться безостановочно. Наиболее удачным примером, который так часто приводят во Франции, может стать Столетняя война: из 130 с лишним лет этого конфликта, лишь на протяжении половины из них происходили «набеги», в реальности затронувшие очень незначительную площадь Французского королевства.