Читать онлайн «Люди средневековья». Страница 56

Эти узы также носили сакральный характер — и это третий этап становления кадра жизни. Шла ли речь об изначальном пространстве, в пределах которого селилась группа основателей, или же участке, чье возникновение обязано соприкосновению с непознанным, была нужна духовная составляющая в центре группы людей, пусть даже это будет простой амбар или, например, купеческая гавань. Именно на этом участке божество изъявляет свою волю: им может быть простое кладбище, altrium, которое служит убежищем и где царит мир; я же упоминал об этом, когда сказал, что мертвецы удерживают на месте живых. Но в сакральном месте хранились изображения богов (или императора), а затем единого Бога: греко-латинский naos, nemeto кельтов, стал христианским sacrarium, где будут хранить реликвии и возведут главный храм для группы верующих. К этому святому месту сходились дороги, по которым спешили паломники; из него люди выходили в процессиях или отправлялись испытывать крепость своей веры. Святой покровитель присматривал за этим местом; он давал свое имя приходскому центру, но не обязательно всему поселению. В роли этого покровителя могли выступить Христос, Богородица, апостол, мученик, проповедник или любой другой персонаж, даже если им и был язычник, которого превратила в святого убежденность толпы. Нередко это приводило к примечательному последствию, подробное изучение которого, впрочем, увело бы меня слишком далеко: воздействие святого покровителя выходило за пределы стен, его именем нарекались соседние деревни или городские кварталы, иногда даже мелкие поселки, отколовшиеся от более крупных разбросанных скоплений народа; так создавались сети взаимодействия, укреплялись связи, носившие не столько сакральный, сколько экономический характер. Сегодня этот феномен, именуемый «централизацией», интересует многих историков, обожающих «системы».

Дойдя до этого пункта рассуждений, я вполне мог бы перейти к истории развития поселения, пусть только для того, чтобы опровергнуть представление об «извечной безмятежности полей», «неменяющейся деревне» или «превосходстве городов», всех этих глупостях, которые повторяют с важным видом, тогда как их нелепость просто бросается в глаза. Но в который раз мне пришлось бы заняться социально-экономическим изложением, что не входит в мои планы. Поэтому я ограничусь несколькими наблюдениями, которых, как кажется, хватит, чтобы осветить дальнейший путь. Во-первых, все эти люди не оставались на одном месте: уже одна археология подтверждает, что на всем протяжении пяти первых столетий средневековья, скажем, до каролингской эпохи включительно, населенные пункты, некрополи, путевые маршруты использовались не более ста или двухсот лет в одном и том же месте; когда же около 1200 или 1250 года появляется возможность сравнивать обрывочные списки людей из поколения в поколение, как применительно к городу, так и к сельской местности, высвечивается настоящее «броуновское движение», о котором говорил Марк Блок: цензитарии или ремесленники остаются на одном месте два или три пятилетия, затем отправляются дальше. Этот феномен очень рано прослеживается в регионах, где сохранилась ранняя и богатая документация — в Каталонии, Италии, Нидерландах, бассейне Лондона. Что же касается взаимовлияния между городом и деревней, то оно, как кажется, было куда более оживленным, чем можно себе представить: города росли в XII–XIII веках из-за притока избытка крестьянского населения, затем начали пустеть в XIV–XV веках благодаря усилиям по надзору за сельской местностью, чьи жители стали лучше оснащены и производили больше продуктов, чем ранее. Во времена политических кризисов селяне укрывались в «убежищах» (sauvetes), но в периоды демографического и производственного роста они же основывали «бастиды» и «новые города». Города разрастались за пределы своих старых крепостных стен, и жители оседали вокруг новых религиозных или торговых центров. Внутри стен специализация деятельности или положения людей протекала по-разному, в зависимости от местных условий, что ныне стало предметом восхищения историков, изучающих городское общество или проповедование в городах: верхний город епископа против купеческого бурга, «цехи» против «могущественных людей», «коммуна» против «именитых горожан» — стоит потянуть за эту нить, и каскадом посыплются проблемы прав и хартий, богатства и могущества, денег и обмена, накопления и «капитализма», а также — почему бы и нет? — королевской власти и «государства Нового времени». Но это уже не моя территория и я останавливаюсь.

Где собирались?

Таким образом, селяне и горожане составляли плотную, с более-менее устойчивой структурой, сеть. Я уже упоминал, что нам крайне сложно установить их общую численность и нарисовать эволюционную кривую населения. Гораздо проще рассматривать ячейки этой сетки с близкого расстояния. У нас есть списки держателей или податных, иногда содержащие их имена и предоставляющие о них экономические и профессиональные данные; но все равно приходится ограничиваться оценочными суждениями и усредненными выводами: мотивы отчета, компетенция писца, умалчивание о детях и женщинах, территориальная площадь переписи, размеры «очага», выбранные переписчиком, ставят немало ловушек на пути исследователя. И, конечно, поздние хронологические рамки — как правило, XIII век самое раннее — мешают найти примеры для сравнительного анализа. Все это побуждает меня прибегнуть к упрощению. В зонах объединенных деревень уже предпринимались попытки подсчитать население, например во Франции, Пикардии, Нормандии, Фландрии, Оверни, Савойе, Провансе; археологические раскопки позволили ознакомиться со структурой жилых помещений. Цифры от 50 до 200 душ на площадь в 2–4 гектара дают правдоподобную плотность населения, учитывая пространства, остававшиеся «сельскими». Напротив, городские цифры удивляют. С одной стороны, площадь построек, садов или примыкающих к зданиям «садиков» смехотворно мала, по крайней мере с точки зрения современного человека; но площадь даже самых крупных из этих городов, таких, как Париж, Милан и Кёльн, не превышала 500–600 гектаров. В силу скученности зданий с несколькими этажами, оставлявших мало свободного пространства, численность населения была пропорционально большой; около 1300 года минимум 4000–6000 человек в средних городах, 15 000–30 000 человек в большинстве крупных городов, которых насчитывалось около пятидесяти в Западной Европе, от 50 000 до 100 000 человек в густонаселенных метрополиях: Лондоне, Милане, Кёльне, Тулузе, Генте, Флоренции, возможно, Барселоне и Венеции. В таком монстре, как Париж, с населением свыше 200 000 человек, на один гектар приходилось от 600 до 2000 жителей. Учитывая условия гигиены, безопасности, циркуляции, снабжения, сложившиеся в ту эпоху, повседневную жизнь в городах с трудом можно считать приемлемой. Еще до Вийона и Рютбёфа песни, фаблио и даже иконография полны свидетельств о «криках и тесноте» Парижа. В этой вечной сумятице и толкотне где могли встретиться монах, когда он выходил за пределы своего клуатра, юная девушка — своего сада, рыцарь — залы своего замка, эшевен — своего особняка?

Прежде всего на улице, ведь, как упоминалось выше, дома, поделенные на маленькие каморки, тесные и плохо проветриваемые, даже в зимнее время использовались только для ночлега. Да, конечно, специалисты по истории городов могут восторгаться площадями итальянских синьорий, окаймленных муниципальными дворцами, папертями церквей в городах Франции и других стран, дозорными башенками с балконами, откуда эшевены обращались к горожанам, перекрестками, где братья минориты, взобравшись на перекрестье придорожного распятия или позорного столба, своими проповедями будоражили толпу. Все, что сохранилось от этого городского декора — дворцы, особняки, фонтаны, величественные башни, — и поныне приводит в восторг доверчивых туристов и дает пищу для мечтаний влюбленным в легенду о золотом средневековье. Что было бы, если б они заглянули немного дальше, туда, где жил простой народ, «тощий люд», «община», Armen Leute, «бедняки», «простецы», simplices, и прочее население города, и увидели бы тесные улочки, шириной самое большее от шести до десяти метров, с желобом посередине, куда стекали сточные воды и бытовые отходы; в Северной Европе эти улицы редко мостили, Кто не знает анекдота про короля Филиппа Августа, который упал в обморок, вдохнув уличные испарения парижского Сите? Из окон с верхних этажей, нависавших над улицей, прямо на середину прохода выплескивали нечистоты и отбросы; одна лишь боковая часть улицы, находившаяся под навесами, была вне досягаемости этих помоев, и обычно её уступали женщинам, если они там появлялись; для того, чтобы очищать улицы от отбросов, заводили собак и даже бродячих свиней, как рассказывает аббат Сугерий, а он надежный свидетель; и только в XIV веке мусорщики стали убирать эти отходы. Бочки, поленницы, свары домохозяев, телеги, влекомые ослами, или ручные тачки, несколько всадников, цепи, вечером перегораживавшие улицы во имя слабой надежды обезопасить жителей, тусклый огонь, слабо мерцавший в нишах некоторых домов, грязь, вонь — и вдобавок к этому куча бессмысленных распоряжений и указов, призванных обеспечить покой и удобство горожанам. Конечно, такая «романтичная» картина несколько преувеличена. Во-первых, следы античного урбанизма все же сохранялись то здесь, то там, и он постепенно начинал возрождаться; во-вторых, представленная картина скорее верна в отношении кварталов, где жили «работяги» — представители грубых ремесел, ученики и мастера «неблагородных» профессий, мясники, кожевники, холодные сапожники, дубильщики, кузнецы и плотники; память о них сохранилась в названии некоторых наших улиц. Но, невзирая на все свое высокомерие, горожане все же не могли отделаться от мысли, что в деревне живется лучше, чем у них в городе.