Читать онлайн «ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира». Страница 99

Как бы то ни было, ничто не могло остановить стремительное распространение газет. К концу XVIII века своя газета имелась в каждом сколько‑нибудь значимом немецком городе, а после 1770 года неудержимо набирала обороты провинциальная пресса во Франции, Польше. России и Нидерландах. Для английского джентльмена даже самого скромного достатка стало обязанностью иметь собственную библиотеку и посылать детей — даже дочерей — получать образование в специальном заведении. Распространение грамотности являлось составной частью процесса трансформации Европы из устной, фольклорной культуры в информационное, рационалистическое, технологическое общество.

Вера в рациональный, универсально применимый подход к человеческим проблемам только укреплялась благодаря новым открытиям науки. Если деятельность Ньютона стала вдохновляющим примером способности разума раскрыть тайны физического мира, то химические и биологические исследования таких ученых, как Лавуазье, Галлер, Кавендиш, Шееле, Пристли, Линней, Дженнер и Дальтон, стали великим свершением XVIII века. Усовершенствованные микроскопы того времени продемонстрировали, что мельчайшее насекомое представляет собой уд ивительно сложный организм, химикам же впервые удалось разъять на компоненты воздух. Приоритет античной мудрости был окончательно забыт современными натуральными философами, которые воспринимали мироздание не как огромную систему, приводимую в действие неведомыми причинами, а как множество определенных действий. управляемых универсальными законами. Замещение поиска причин поиском универсальных законов явилось ключевым моментом научной революции XVII века, получившим дальнейшее развитие в XVIII столетии.

Просвещение, обобщающий термин, которым описывается рационалистическая культура XVIII века, было сознательным призывом человека к себе и другим употребить разум для решения всевозможных задач, стоящих перед человечеством. Как бы следуя примеру Ньютона и его коллег–ученых, люди верили, что если рациональность оказалась способна поведать о мире хоть что‑то. она наверняка может сказать о нем все. Не скованное ничем рациональное исследование должно породить логически непротиворечивый корпус знаний, связность которых будет объясняться действием универсальных законов и которые обнаружат в сущем благую цель. Знакомство с множеством новых удивительных тайн природного мира, растущее благосостояние, относительное политическое спокойствие и личная свобода (по крайней мере, для благородного сословия) дали повод мыслителям навсегда отринуть христианское представление о человечестве как осужденном —за исключением немногочисленных счастливцев — на вечные адовы муки. Вместо этого возобладала вера в благосклонного Бога, который предназначил мироздание для наслаждения и восхищения человека. Круговорот времен года, смена дня и ночи, предусмотрительное изобилие растений и животных в довольство и пропитание, красоты пейзажей — все это очевидно сотворил милостивый Бог для пользы человека, Его самого драгоценного создания.

Мыслители Просвещения полагали человечество благодетельной силой, а человека — существом по природе добрым. Для них не существовало противоречия между личной выгодой одного и пользой многих ни в нравственных делах, ни в общественных, ни даже, как доказывал Адам Смит, в экономических. Люди должны жить хорошо, ибо это выгодно всем и каждому — и явно совпадает с Божьим замыслом. И гораздо осмысленнее поступать в согласии с этой максимой, нежели тратить драгоценное время на молитвы и обряды. Как сказал доктор Джонсон: «Наш первейший долг — служить обществу; после того как мы отдали свой долг, мы можем полностью сосредоточиться на спасении души».

XVIII век был веком океанских плаваний и колонизации далеких земель. У европейцев, способных отправиться на корабле в любую точку мира, проснулся интерес к культуре Индии и Китая, и особенно — к «естественному» на первый взгляд образу жизни обитателей Полинезийских островов и коренных североамериканцев. Излюбленным литературным приемом стала позиция нецивилизованного, но в то же время наделенного большей мудростью постороннего, позволявшая выставить напоказ лицемерие европейского общества (см., в частности, вольтеровского «Простодушного»). Джентльмены-натуралисты, такие, как Джозеф Бэнкс, Луи Бугенвиль и Александр Гумбольдт, привозили из далеких странствий разнообразные экзотические предметы. Европейцы, в лице, например, Джеймса Кука, объезжали весь свет не исключительно с целью завоевания, но и ради утоления своего интереса. Имперский импульс уже не сводился к элементарному подавлению и покорению коренных народов, он побуждал европейцев нести новые достижения — научные, социальные и культурные — своего общества.

Просвещение также положило начало применению научных методов к изучению истории. Вместо того чтобы заимствовать идеи из текстов великих классических авторов, историки сами занялись сбором документальных свидетельств. Монументальный труд Эдварда Гиббона «Упадок и разрушение Римской империи» (1776–1788) рассказывал читателю назидательную историю о том, как предрассудки и религия, воплощением которых выступало христианство, сумели взять верх над рациональными и гуманистическими устоями Римской империи. В книге Гиббона мы замечаем два важных элемента свойственного просветителям умонастроения. Во–первых, уже отвернувшиеся от языческого по своим корням оккультного знания, люди того времени начали ставить под сомнение и саму веру; во–вторых, историки исходили из того, что человечество в существенных аспектах одинаково во все эпохи и во всех странах и просто подвергается действию различных сил — платоновский универсализм, уравнивающий все места и все времена, который возродился благодаря Галилею и был с таким успехом применен Ньютоном, сказался и здесь.

Гиббон собирал свидетельства о фактах прошлого, повинуясь тому же самому импульсу, который заставлял натуральных философов собирать в коллекцию каждую встреченную былинку и букашку. Этот импульс повлиял даже на сочинителей. Героев романа, нового жанра европейской литературы, не раздирали внутренние и внешние силы, как происходило в великих драматургических произведениях XVI и XVII веков; они пребывали в пути, познавая жизнь во всех ее формах, формируясь под воздействием окружающего мира, обманываясь им и удивляясь ему. Герои «Молль Флендерс» (1721), «Тома Джонса» (1749), «Тристрама Шенди» (1759–67) и «Кандида» (1760) представляли собой особую призму, через которую читатель рассматривал поразительный калейдоскоп человеческого опыта.

Естествознание, история, литература и философия посвятили себя поиску существенного, естественного и универсального, которое требовалось вычленить из всего случайного, искусственного и единичного. Подобный унифицирующий дух получил свое высшее выражение в великом проекте французского Просвещения— «Энциклопедии», составлявшейся с 1751 по 1772 год Дени Дидро и Жаном ДАламбером. Этот 28–томный труд, который сделался главным достоянием всех провинциальных библиотек и философских обществ Франции и в число авторов которого входили все ее прославленные philosophes, стал наглядным доказательством взаимозависимости и единства всех отраслей знания. Это был настоящий памятник «благотворной» роли Просвещения.

Многим образованным людям XVIII века действительно казалось, что человечество вот–вот откроет для себя единый рациональный фундамент всякого человеческого познания и поведения — на горизонте маячил золотой век всеобщего мира, согласия и мудрости. Как оказалось, однако, этот оптимизм покоился на иллюзии. В действительности почвой для созревания умонастроений, характерных для раннего Просвещения, был недолгий период относительного мира и процветания —который, в свою очередь, во многом обеспечивался эксплуатацией заморских колоний. Люди уверовали, что человечество добродетельно, а мир — вполне приветливое место, потому что сами находились в благоприятных условиях — рациональность и всеобщая человеческая добродетель являлись ни чем иным, как интеллектуальным оправданием успехов растущего класса мелкого и среднего дворянства, продолжавшего повышать свой имущественный и социальный статус.

Это стало особенно ясно, когда хрупкое равновесие сил было нарушено и Европа снова вступила в войну. Война за испанское наследство (1740–1748), в которой габсбургская Австрия оказалась вынуждена противостоять Пруссии — небольшому, но агрессивному милитаристскому государству, — привела к серьезному всеевропейскому конфликту восемь лет спустя. В Семилетней войне (1756–1763) Австрия выступила в союзе с Францией, тем самым заставив Британию объединить силы с Пруссией. Более 850 тысяч военных и 30 тысяч гражданского населения погибли в этом противостоянии, которое погрузило Европу в пучину насилия, эпидемий и ненависти ко всему чужому. Кроме того, война привела Британию, Францию, Пруссию, Австрию и Россию на грань разорения, что имело самые серьезные последствия — вынужденное повышение налогов британским правительством спровоцировало американскую войну за независимость, а французские военные расходы стали одним из непосредственных поводов для восстания 1789 года. На фоне одичания и обнищания европейских армий и населения оптимизм Просвещения обнаружил свою эфемерность.