Читать онлайн «ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира». Страница 112

Британский парламент решил, что вспомоществование будет предоставляться только тем, кто согласится поступить в один из работных домов, и что размер вспомоществования не должен превышать самого низкого жалованья в данном регионе — вне зависимости от действительных потребностей. Работные дома уже существовали во многих городах, однако в результате принятия закона 1834 года их число значительно увеличилось и все они были включены в единую национальную систему. К примеру в Блэкберне, графство Ланкашир, работный дом на 650 человек был призван удовлетворять потребности шестидесятитысячного населения. Тех, кого принимали в работный дом, сперва раздевали, мыли и забирали на хранение всю одежду и вещи. Обитатели домов носили стандартную униформу, часто имевшую отличительные знаки для особо «порочных» категорий, таких как, например, незамужние матери.

Закон требовал строгой сегрегации: мужей, жен и детей разводили по разным помещениям и наказывали, если те пытались заговорить друг с другом. Если надзиратели позволяли, детей до семи лет можно было держать на женской половине. Женщин в работных домах, как правило, приставляли к стирке и шитью, а мужчины занимались дроблением камней, перемалыванием зерна и — в сельских районах — пахотой. Несмотря на тяжелый труд, унижение и бесчеловечные условия жизни в этих учреждениях, они часто не могли принять всех желающих. В середине викторианской эпохи под действие закона о бедноте подпадало около 10 процентов населения Британии.

Среди некоторых современных историков бытует убеждение, что тяжесть условий, в которых жили люди в начале индустриального века, слишком преувеличена, — статистика показывает, что по финансовому благосостоянию фабричные рабочие превосходили как своих современников–сельчан, так и собственных отцов и дедов. Это замечание, однако, бьет мимо цели. Вопрос, который ставит перед нами индустриализация. заключается не в том, стали ли рабочие зарабатывать больше денег, а в том, стоило ли это среднестатистическое финансовое благосостояние разрушения образа жизни огромного множества людей и ухудшения личных условий существования.

Законы об огораживании и закон о бедноте являлись материальным воплощением все более популярного у британцев мировоззрения, согласно которому местные уставы, древние обычаи, многочисленные акцизы и пошлины представляли собой серьезное препятствие для экономического процветания нации. Устранение подобных препятствий сделалось центральной доктриной движения за свободу торговли и все активнее пропагандировалось коммерсантами, политиками «прогрессивного» направления, такими как Ричард Кобден, и экономистами–теоретиками. такими как Давид Рикардо, автор невероятно влиятельного труда «Начала политической экономии» (1817). Вопреки тому, что британская промышленность и сельское хозяйство немало выиграли и от протекционистских пошлин, и от наполеоновской блокады, многие верили, что меры, подобные закону о зерне 1815 года (запретившему импорт зерна, если цена на него не превышала 80 шиллингов за квартер), мешают свободному передвижению товаров и служат лишь интересам помещичьего класса. Когда в 1846 году в результате давления, не ослабевавшего десятки лет, последовала отмена законов о зерне, она обозначила конец эпохи влиятельных аристократов–землевладельцев и начало торжества интересов коммерческого и промышленного сословия. Она же окончательно закрепила наметившийся в британской политике крен в сторону свободной торговли — к этому моменту британское государство уже ликвидировало всяческие препятствия для свободного обращения товаров, денег и людей. Среди мер были, в частности, отмена четырехсотлетнего статута о подмастерьях и контроля за уровнемоплаты труда.

На протяжении трех десятилетий после середины 40–х годов XIX века свободная торговля приносила плоды: снимались все новые ограничения, снижался подоходный и другие налоги, и Британия процветала. Именно в этом, как казалось многим, и заключался «естественный» способ работы индустриальной экономики. Но через какое‑то время выяснилось, что все «теоретики» находились в плену иллюзии. Исследователи уже не раз убедительно показывали, что контролируемые и регулируемые рынки, с их возникающим многообразием сдерживающих обычаев, являются продуктом «естественного» человеческого общества, производным от потребности в социальной взаимозависимости; свободные же рынки, напротив, приходится насаждать с помощью сильного авторитарного государства. Британская экономика росла в середине столетия, потому что первой вступила в индустриальную фазу, удерживала изначальное лидерство мерами по защите внутреннего рынка и в то же время контролировала всемирную торговую сеть благодаря мощному военному флоту. Наиболее важная экспансия произошла внутри, причем до 1850 года, — были проложены 6 тысяч миль железных дорог, добыча угля выросла с 16 миллионов тонн в 1815 году до 50 миллионов в 1848 году, производство чугуна и стали за тот же период — с 250 тысяч тонн до 2 миллионов тонн. Свободная торговля лишь усилила изначальное лидерство Британии, но не могла сыграть роль создателя устойчивой экономической системы. Стоило другим странам пройти индустриализацию, как преимущество Британии стало сходить на нет. Конкуренты понимали, что индустриальная экономика может созреть не в условиях свободной торговли, а только в условиях защищенности собственной промышленности. Бисмарковская Германия довольно скоро ввела импортные пошлины (направленные главным образом против британских товаров), и точно так же в 1890 году поступили Соединенные Штаты — это привело оба государства к процветанию.

Человеческие издержки «безудержной» индустриализации становились между тем все очевиднее. По мнению таких авторитетных наблюдателей, как Бенджамин Дизраэли (1804-1881), Томас Карлейль (1795–1881) и Мэтью Арнольд (1822-1888), в Британии возникли две, а то и три, взаимоисключающие и враждебные нации. Дизраэли ввел в оборот выражение «две нации» для обозначения бедных и богатых еще в своем романе 1845 года «Сибил»; Карлейль назвал их «сектой денди» и «сектой горемык»; в «Культуре и анархии» (1869) Арнольд разделил британцев на варваров (аристократов), филистеров (средний класс) и чернь (рабочих). Жизнь средних классов складывалась более или менее благополучно, но ее омрачал постоянный страх оступиться и погрязнуть в болоте нужды и позора (центральная тема мрачной диккенсовской комедии жизни); перед трудовым населением ежедневно маячил призрак работного дома, долговой тюрьмы или бродяжничества. Гость из Франции, посетивший ежегодные скачки в Дерби в 1861 году, отмечал, как много попрошаек в толпе одеты с господского плеча: «Большинство из них ходят босыми, все необычайно грязны и, как правило, выглядят чрезвычайно нелепо; все потому, что на них красуются поношенные аристократические наряды и линялые платья когда- то модных в свете фасонов… Между нами [французами] крестьянин, фабричный или чернорабочий — это иной человек, а вовсе не лицо низшего достоинства; его блуза принадлежит ему также, как мой сюртук принадлежит мне». Даже если сделать скидку на преувеличенную национальную гордость, отличие во взглядах понятно: тогда как Франция по–прежнему оставалась страной городских чиновников и самостоятельных крестьян–земледельцев, Британия была нацией богатых, тех, кто сводил концы с концами, и нищих.

Если для рабочего населения Британии индустриализация и свободная торговля обернулись невероятной исторической травмой, то прослойка городской буржуазии сумела занять центральное место в жизни страны, а постепенно — и всего западного мира. Поскольку индустриализованное городское общество требовало гораздо более разветвленного и сложного административного аппарата, чем аграрное, во второй четверти XIX века доля средних классов в увеличивающемся населении стала расти. Фабрики не могли обойтись без целой армии конторских служащих и управляющих, от которых не отставали многочисленные лавочники, врачи, поверенные, бухгалтеры, мелкие поставщики, правительственные служащие, держатели гостиниц, журналисты и инженеры. Мало–помалу этот «средний» между рабочими и аристократами класс, который насчитывал от 25 до 30 процентов всего населения, начал воспринимать себя как отдельную социальную группу— этот процесс позже повторился и в других индустриальных странах. У представителей нового класса выработалось отличительное самосознание, чувство собственного достоинства и свод моральных правил. Они признавали друг друга и явственно противопоставляли себя как аристократии, которую считали порочной и праздной, так и рабочему классу, который считали невежественным, ленивым и морально распущенным. В противоположность обоим средний класс подчеркнуто исповедовал кальвинистские идеалы опоры на собственные силы и публичной добродетели.