Читать онлайн «Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации». Страница 55

По мнению В.А. May и И.В. Стародубровской, русская революция 1917 года по своим основным характеристикам не имеет принципиальных отличий от европейских революций более раннего времени. Вследствие большого значения экономического фактора в ее происхождении революция является экономико-политическим, а не чисто политическим процессом. Бесперспективно искать один универсальный фактор, объясняющий предреволюционный кризис — будь то экономический или политический. Во время революционных ситуаций общество сталкивается с целым комплексом проблем, требующих кардинальных изменений в механизмах его функционирования. «Причины, ход и результаты революции 1917 года можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в отсталой стране. Они требуют мобилизации финансовых ресурсов, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества. И этот фактор в стране, достаточно далеко продвинувшейся по пути индустриализации, не мог не сказаться на формах предреволюционного кризиса»{442}.

На мой взгляд, институциональная концепция удачно синтезирует все вышеперечисленные концепции революции, и мне трудно согласиться с Л. Ароном, утверждающим в рецензии на книгу, что она суть структуралистская концепция, созданная в рамках марксистско-этатистской школы, к ведущим сторонникам которой он относит также Т. Скочпол, Дж. Голдстоуна и Ч. Тилли. «Хотя данная школа отвергает марксистскую философию истории с ее межклассовыми войнами и революциями как этапами на пути неизбежного триумфа бесклассового коммунизма, делая акцент на относительной автономии государства и государственной бюрократии в противовес взглядам Маркса на государство как на комитет по управлению делами правящего класса, используемые ключевые методы и аналитический инструментарий взяты ими из “арсенала” марксистского исторического материализма»{443}. Уже перечисленных отличий достаточно, чтобы не согласиться с оценкой Л. Арона. Но в институциональной и марксистской концепциях революции есть и другие принципиальные расхождения, кроме указанных Л. Ароном. В первом случае революция признается одним из возможных, но не самым главным способом решения социально-экономических проблем, во втором — единственным и совершенно необходимым. В институциональной концепции капиталистическое общество рассматривается как достаточно устойчивое, способное к саморазвитию, в марксистской — как социально нестабильное, чреватое революцией и, в принципе, не способное к структурным реформам. Первая концепция признает, что благосостояние широких слоев населения при капитализме улучшается, вторая говорит о тенденции к абсолютному и относительному обнищанию трудящихся, усилению неравенства и эксплуатации. Отождествление «производственных отношений» или «надстройки» по К. Марксу с «институтами» по Д. Норту представляется очень большой натяжкой{444}. «Производственные отношения — отношения людей друг к другу в процессе производства материальных благ, составляющие экономический базис общества. Весь строй общественной жизни, внутренняя структура общества определяются характером производственных отношений. Состояние производственных отношений дает ответ на вопрос: в чьем владении находятся средства производства. Иными словами, оно показывает, как распределяются между членами общества средства производства, а следовательно, и материальные блага, производимые людьми»{445}. «Базис — совокупность производственных отношений, экономический строй общества. Надстройка — соответствующие данному базису политические и правовые учреждения. Неизбежность социальных революций в классовом обществе обусловливается тем, что старые производственные отношения закрепляются господствующими классами при помощи целой системы политических, правовых и других учреждений. Поэтому, чтобы расчистить путь дальнейшему ходу общественного развития, новые классы должны устранить существующий государственный строй»{446}. Если у Д. Норта и, следовательно, у В.А. May и И.В. Стародубровской институты — законы, правила, нормы, а также традиции, верования и т.п., то в марксизме производственные отношения сводятся по сути к форме собственности, а надстройка — к учреждениям. В институционализме совокупность многих институтов определяет общественный и экономический строй общества, а в марксизме — форма собственности. Если в институциональной концепции революции общество медленно, эволюционно развивается под влиянием изменения институтов, то в марксизме — в результате революции, уничтожающей старый государственный строй и воздвигающей на его месте другой. В институционализме замена государственного строя не обязательно ведет к изменению институтов и сущностному изменению общественного и экономического строя, а по марксистской доктрине — автоматически ведет; именно поэтому «основным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти»{447}. Единственное, пожалуй, что объединяет институциональную и марксистскую концепции революции, — это системный взгляд на общество.

Таким образом, если согласиться с оценкой концепции В.А. May и И.В. Стародубровской как структуралистской марксистско-этатистской, то большую часть современников социальных исследователей надо отнести к марксистской школе, поскольку они либо институционалисты, либо структуралисты, либо кейнсианцы. Это все равно, что всякого признающего изменения в жизни считать гегельянцем, радующегося жизни — гедонистом, всякого практического человека — утилитаристом.

Происхождение Русской революции 1917 г., как оно показано в моей книге «Благосостояние населения», хорошо укладывается в институциональную концепцию. Бурный экономический рост и всесторонняя модернизация российского социума создали высокий градус социальной напряженности в обществе и ввели страну в зону риска. Реформы «сверху» устраняли один за другим мешавшие модернизации ограничители, встроенные в традиционную институциональную систему (круговую поруку, мещанские общества и цехи, передельную общину, сословные ограничения социальной мобильности, монополию коронной бюрократии и самого монарха на власть, ущемлявшие гражданские права законы и т.д.), и тем самым создавали возможность избежать революции. Поскольку смена институциональных систем — длительный, болезненный и противоречивый процесс, для выхода из зоны риска требовалось значительное время — хотя бы лет двадцать, как говорил П.А. Столыпин, социального покоя.

Но этому помешала война, нарушившая эволюционный путь развития. Тяготы войны, помноженные на безответственное поведение либеральных и революционных элит и ослабление государственной власти, оказались непереносимыми для общества. Страна погрузилась в революцию, проходившую в соответствии с классической моделью — кризис «старого режима»; установление власти «умеренных»; победа радикалов, создающих «царство террора и добродетели»; термидор, или контрреволюционный переворот, и постреволюционная диктатура.

В современной литературе о социальных революциях, с точки зрения механизма революционного процесса, выделяют конструктивистскую и структуралистскую модели. Первая модель рассматривает революцию как следствие целенаправленных действий лидеров, революционных групп или масс. В «конспиративном» варианте конструктивистской модели революции являются результатом агитационной или организационной деятельности профессиональных оппозиционеров и революционеров. Им удается убедить и мобилизовать на революционные действия массы, которые вследствие этого становятся объектом целенаправленных манипуляций. Напротив, «вулканический» вариант первой модели большое значение придает стихийности действий масс, особенно остро ощущающих преследования, эксплуатацию, несправедливость, а также подчеркивает лавинообразный характер распространения революции, охватывающей все более широкие слои общества. Структуралистская модель рассматривает революцию как естественный результат формирования объективных социальных предпосылок, подготавливающих стихийное революционное выступление элит и масс. Однако в этом случае необходим своего рода спусковой крючок — либо ослабление аппарата насилия и репрессий, когда правящий класс проявляют слабость или неспособность к дальнейшему руководству (концепция «кипящего котла»), либо наличие различных средств и разнообразных ресурсов (концепция «найденного сокровища»){448}. В Русской революции 1917 г. стихийность сочеталась с организацией: налицо имелись, с одной стороны, социальные, экономические, политические и культурные предпосылки, подталкивающие массы к революционным действиям, хотя и не предопределившие их, с другой — энергичная и умелая организационная работа лидеров и стихийный лавинообразный характер распространения революции. Русская революция 1917 г. сочетала конструктивистскую и структуралистскую модели революционного процесса.