Читать онлайн «Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: от рюриковичей до олигархов». Страница 51

Свод законов будет составлен в России только в 1832 г. командой опытных чиновников под руководством М. М. Сперанского.

Но ее деятельность не прошла бесследно ни для власти, ни для русского общества. Содержание местных наказов, речи депутатов, материалы подкомиссий широко использовались в дальнейшей деятельности правительства. По словам самой императрицы, комиссия «подала мне свет и сведения о всей империи, с кем дело иметь и о ком пещись должно». В дальнейшем императрица будет действовать более прагматично, учитывая требования и интересы высших сословий. Бурные дебаты в комиссии стимулировали подъем гражданского самосознания самых различных групп русского общества. Как писал знаток русской литературы XVIII в. Г. А. Гуковский, «в комиссии пережила свой первый расцвет русская политическая речь как особый и важный вид публицистики и литературы вообще». В комиссии начинали свою общественную деятельность — пока в качестве протоколиста и секретаря — гвардии поручик, а впоследствии знаменитый русский журналист, издатель и масон Н. И. Новиков и гвардии сержант, будущий замечательный поэт Г. Р. Державин.

В советской историографии было принято критиковать Екатерину за лицемерие (осуждает рабство и говорит о вольности, но при этом не делает и шага в сторону отмены или хотя бы смягчения крепостничества), попытку укрепить самодержавно-крепостнические порядки при помощи новейших западноевропейских идей — исключительно для «отвода глаз». Об этом недавно писал В. М. Живов: «„Наказ“, будучи самым прогрессивным юридическим памятником XVIII столетия, был вместе с тем законодательной фикцией, не имевшей никакого практического значения… входил в мифологическую сферу и выполнял мифологическую функцию, был атрибутом монарха, устанавливающего всеобщую справедливость и созидающего гармонию мира».

Историку трудно согласиться с такой интерпретацией. «Наказ» был не фикцией, а, скорее, по выражению А. Б. Каменского, «декларацией о намерениях», подготовительной работой для будущих «фундаментальных законов» Российской империи, правда, так и оставшихся в виде набросков в бумагах императрицы (отдельные и не самые существенные части этого плана были осуществлены в 1770–1780-е гг.). Не имевший юридической силы, этот первый опыт государственного либерализма оказал значительное влияние на русскую «историю идей», способствовал «приутотовлению умов». От него тянется нить к проектам М. М. Сперанского, Н. Н. Новосильцева, Н. М. Муравьева, к либерализму внука Екатерины Александра I и правнука Александра II, к Государственным думам эпохи Николая II.

Либерализму, конечно, непоследовательному и противоречивому, так как трудно быть либералом самодержцу в европейской, но периферийной и пытающейся преодолеть отсталость стране, при хронически недоразвитом обществе, где абсолютный монарх — и инициатор, и гарант движения вперед. Дилемму «деспот-реформатор» русские монархи, начиная с Петра I, решали каждый по-своему, с перевесом то в одну, то в другую сторону, но решена быть она не могла по определению.

Как писал о России екатерининский современник Дж. Макартни, «уделом самодержца здесь всегда будет определять своей рукой уровень цивилизованности, следить за каждым улучшением, которое может прийти в противоречие с его властью и поощрять его только тогда, когда оно покорно его величию и славе».

Тем не менее, «Наказ» и Уложенная комиссия важны для нас как законодательный и государственный прецеденты, как первая попытка приложения либеральных идей к российской почве (права и свободы личности, законность, правопорядок и т. п.).

Столкнувшись с неоднозначной реакцией общества на свои инициативы, Екатерина усиливает литературную активность, направляя ее на «два фронта» — как против непросвещенных крепостников, так и против инакомыслящей дворянской молодежи. Организовав первый сатирический журнал «Всякая всячина» (1769–1770) и призвав других литераторов последовать примеру «прабабушки», она вступает на поле публицистики, стремясь дать выход оппозиционным настроениям в печати и направить общественное мнение в нужное русло. Главная же идея самой императрицы во «Всякой всячине» — идея «сословного мира»: все «сословия» должны быть довольны своим положением, так как они члены одного тела — государства. «Долг наш, как христиан и как сограждан, велит имети доверенность и почтение к установленным для нашего блага правительствам и не поносить их несправедливыми жалобами».

Императрица дала свою версию причин роспуска Уложенной комиссии. Так, например, в ее «Сказке о мужичке» рассказывается о том, как портные (депутаты) шили мужичку (народу) новый кафтан (уложение). И хотя у них был даже образец такого кафтана («Наказ»), дело у них не шло. Тут «вошли четыре мальчика, коих хозяин недавно взял с улицы, где они с голода и холода помирали» (Лифляндия, Эстляндия, Украина и Смоленская губерния), которые, хоть и были грамотны, помогать портным не пожелали, а, напротив, стали требовать, чтобы им отдали те кафтаны, которые они носили в детстве (старинные привилегии). В итоге мужичок так и остался без кафтана.

Стремление свалить вину с больной головы на здоровую говорит о том, что императрица переживала завершение деятельности Уложенной комиссии как неудачу, за которую надо было «назначить» виновных.

Касаясь общественных недостатков, Екатерина настаивала, что они происходят от пороков, свойственных всем людям (приказные становятся взяточниками потому, что их соблазняют посулами просители), а главной целью сатиры считала исправление нравов: поскольку грубость и жестокость свойственна необразованным людям, то, просветив помещиков, можно сделать их человечными по отношению к крепостным.

Из семи сатирических журналов, которые стали выходить в качестве «потомства» «Всякой всячины», два сразу же начали острую полемику с ней — это были «Трутень» Н. И. Новикова и «Смесь» Ф. А. Эмина. Новиков, поставивший эпиграфом к своему журналу на 1769 г. слова из басни Сумарокова «они работают, а вы их труд ядите» (прозрачный намек на паразитизм дворян, хотя у Сумарокова речь идет о писателях-плагиаторах), обрушился на помещичий произвол, обличал царящее в России беззаконие, издевался над невежеством и продажностью судей в жанре частных объявлений: «Недавно пожалованный воевода отъезжает в порученное ему место и для облегчения в пути продает свою совесть; желающие купить, могут его сыскать в здешнем городе… Недавно пожалованный прокурор отъезжает во свое место и по приезде желает он развесть редкое в том городе растение, именуемое цветущее правосудие, хотя воевода того города до оного растения и не охотник, чего ради потребен г. прокурору искусный садовник…

Молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям до просвещения своего разума и который, объездив с пользою, возвратился уже совершенно свиньею, желающие смотреть, могут его видеть безденежно по многим улицам сего города».

«Всякая всячина» убеждала в необходимости умеренности, человеколюбия, подчеркивала достигнутые Россией успехи и советовала не торопиться: «Пока новые законы поспеют, будем жить, как отцы наши жили, с тем барышом противу них, что мы ощущаем более от вышней власти человеколюбия, нежели они». Что называется, сам себя не похвалишь — никто не похвалит. Но тут, скорее, было не столько самовосхваление, сколько стремление направить формировавшееся в том числе и новиковским журналом общественное мнение в нужное русло.

Однако полемика приобретала все более острый характер. В ответ на екатерининскую сатиру «в улыбательном роде» и утверждения типа «похвальнее снисходить порокам, нежели исправлять оные», Новиков смело заявляет: «Многие, слабой совести люди, никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан, но таких людей человеколюбие приличнее называть пороколюбием». Это был совершенно беспрецедентный для России случай публичной полемики императрицы на равных со своим подданным — невозможно ведь представить себе Петра I, доказывающего в печати свою правоту. Кстати, не случалось подобного и впоследствии.

Терпения императрицы хватило ненадолго, и она от полемики перешла к мерам административным. Журналы Новикова и Эмина были подвергнуты более строгой дополнительной цензуре. В одном из последних выпусков «Трутня» следующим образом объяснялся отказ от публикации очередного критического письма — «оно задевает Всякую всячину и критикует господина сочинителя за то, что от критики свободно». В попытке подчинить себе общественное мнение Екатерина II потерпела неудачу. «Дурные шмели, — сетовала она, — нажужжавшие мне уши своими разговорами о мнимом неправосудии», оказались сильнее. Тиражи «Всякой всячины» падали, вскоре она закрылась. Впоследствии императрица скрывала свою причастность к полемике 1769–1770 гг., а к публицистике вернулась только спустя тринадцать лет. Перестал выходить под давлением свыше и «Трутень», однако через полгода Новиков начинает издавать новый журнал, а с 1772 г. — знаменитый «Живописец», смело и необычайно ярко обличавший жестоких крепостников и коррумпированных чиновников. В разгар пугачевщины Новиков ухитряется выпустить его третье издание и тем продемонстрировать верность давнему принципу — «я чувствителен к крепостному состоянию».