Читать онлайн «Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей». Страница 45

Натуральный постой порождал многочисленные и практически неискоренимые злоупотребления как со стороны военных, так и со стороны местной администрации. Этому способствовала запутанная система льгот и очередности предоставления помещений. Несмотря на формально всесословный характер повинности, и в нормативных актах, и в практике легко увидеть явное предпочтение, отдаваемое представителям «первенствующих сословий». При новой форме торжествовал буржуазный принцип зависимости тяжести повинности от имущественного положения.

Реформа постойной повинности, так же как и большинство других преобразований эпохи Александра II, «выросла» из разработок первой половины XIX в. Здесь следует отметить два аспекта. Первый — сбор и анализ необходимой информации, предварительная разработка проектов отмены натурального постоя, разного рода эксперименты на отдельно взятых территориях. Второй — попытки довести прежнюю форму повинности до возможного совершенства с помощью детальной и даже мелочной регламентации. Эта характерная для николаевского царствования идея «наведения порядка» играла важную роль в ходе подготовки александровских реформ. Противники преобразований убеждались в исчерпанности возможностей для совершенствования прежних систем и в необходимости решительных изменений.

Как и большинство реформ Александра II, изменения в сфере постойной повинности имели гораздо больше противников, чем сторонников. Императору пришлось пойти на меры, крайне непопулярные в военной среде. В то время внимание общества и армии было приковано к вопросам изменения комплектования войск, означавшего коренной перелом в социальном устройстве России. С 1 января 1874 г. официально отменялось многовековое разделение на служилых и тяглых. Именно этим переключением внимания можно объяснить слабый интерес россиян к отмене натурального постоя.

После вступления в силу закона от 8 июня 1874 г. система обеспечения военных жильем приняла в целом тот вид, что и в большинстве стран Западной Европы, где военнослужащие получали либо казенные помещения, либо специальные деньги. Реформа постоя, безусловно, носила буржуазный характер, поскольку де-факто означала неприкосновенность жилища. Включение расходов на казармы в бюджет означало ликвидацию натуральной постойной повинности, придало буржуазный характер данной стороне отношений армии и государства к народу, так как постой имел отпечаток правовой архаичности, натуральной формы хозяйствования. Все это вполне соответствовало эпохе реформ 1860–1870-х гг. Расквартирование войск оказалось той сферой российской жизни, которую правительство хотело и решилось преобразовать по европейским образцам. Не было надобности объявлять натуральный постой непреходящими самобытными ценностями, отказ от которых грозил вселенской катастрофой{454}.

В 1880–1890-е гг. в сфере квартирной повинности не наблюдалось чего-то похожего на «контрреформы», взаимоотношения военных и домовладельцев омрачались только традиционной российской схемой правоприменения, когда прав тот, у кого больше прав.

К наиболее значительным достижениям Александра II относится серьезное расширение автономии Финляндии, а также действенные и систематические мероприятия по ускорению ее индустриализации и экономического роста{455}. Можно сказать, что, проведя эти мероприятия, Александр II создал основу для современной независимой Финляндии, которая в течение полутора сотен лет, будучи когда-то одним из самых бедных регионов, выдвинулась по уровню жизни в первые ряды.

Важный вопрос, который здесь возникает: какими мотивами руководствовался император? Обычно объяснениями служат его либеральные пристрастия. Поскольку экономический и политический либерализм исторически часто связан со стремлением централизировать государственную власть и унифицировать ее управленчески-административные функции, невозможно найти объяснение этому феномену, используя только концепт либерализма. В этой статье я постараюсь выяснить, какие из забытых позже по политическим причинам феноменов финской жизни повлекли за собой изменение курса финской политики Александра II.

Исследования последних десятилетий ясно показали, что автономия Великого княжества Финляндского внутри Российской империи не основывалась на единой законодательной базе и ее логичной реализации{456}. Созданное в 1808 г. Великое княжество должно было — правда, по мысли его основателей, особенно Михаила Сперанского, — существовать в рамках широкой автономии. Тем не менее ее практическая реализация при изменившихся в период Отечественной войны реальных политических условиях была весьма ограниченной.

Правда, консервативный дух, присущий этому времени и обусловивший подозрительное отношение к любому изменению, не способствовал масштабному унификационному сближению финского общества с Россией, но на деле император, даже ориентируясь на унаследованную от Швеции конституцию, смог действенно внедрять автократический стиль в управление Финляндией. Прибегая к классической автократической уловке, правитель уклонялся от необходимости разгона сословного органа представительства (сейма), просто не созывая его, формально, таким образом, не нарушая законодательство. Правление осуществлялось через генерал-губернатора, который решал важнейшие дела, касавшиеся Великого княжества.

В период правления Николая I администрация не выказывала особенного доверия ни к финнам, ни к элите края — шведскому меньшинству. Шведов подозревали в «скандинавизме»[28] и желании вернуть Финляндию в лоно Швеции. Эти опасения возрастали все больше и больше сами собой, поскольку в начале XIX в. Швеция, претерпевшая серьезное обновление на либеральной основе, вновь становилась притягательным примером в атмосфере консервативного застоя, характерного для николаевского царствования. Финские политические движения подозревались в стремлении к социальному обновлению, т. е. в том, что они рассчитывали уменьшить социальную и политическую власть элиты (шведов). В 1850 г. даже запретили публикацию на финском языке любой литературы, кроме религиозной и экономической.

Сложившаяся к 1853 г. в мировой политике крайне невыгодная для России конъюнктура, приведшая ее к борьбе в одиночку против наиболее технологически развитых в те времена государств — Великобритании и Франции, стала неким «моментом истины», показав, какова была лояльность Финляндии и ее народов в час беды, который пробил для империи. И ответ на этот вызов неожиданно для российской власти оказался очень позитивным. Выступление Николая I в Хельсинки в начале войны, в 1853 г., показывает те чувства, которые он испытывал: с одной стороны, недоверие, а с другой — надежду, что в атмосфере, в которой партнеры совсем не понимали друг друга, произойдут изменения. Во время своего выступления в торжественном зале университета в присутствии финских высокопоставленных слушателей император драматически объявил, что Великобритания представляет угрозу всему мировому спокойствию, и выдержал после этого театральную паузу. Поскольку публика внезапно начала бурно аплодировать, царь вначале разгневанно посмотрел на слушателей, однако вскоре улыбнулся, осознав, что публика ничего не поняла из его речи на русском языке и решила, что он закончил выступление{457}.

Для понимания реакции России и русского общества на события Крымской войны в Финляндии следует обратиться к особенностям национального самосознания русских в тот период. В первой половине XIX в. для России было типичным устойчивое сохранение средневековых ценностей, в то время как в Западной Европе они выталкивались из общественного сознания светскими и буржуазными ценностями Нового времени. Те слабые ростки просвещения, которые пробивались в сознании русских элит в конце XVIII в., были сильно «подморожены» в 1820-е гг. Политическая система вновь обратилась к неизменным «уникальным» ценностям религии, преданности и традиции, которые никогда и не подвергались сомнению в крестьянском массовом сознании. Для этого мировоззрения, обращенного в прошлое, характерным был также романтический идеализм. Движущей силой государства, его духовным стержнем считалась верность царю, роль которого понималась не в западноевропейской традиции как «первого из дворян», а в византийской парадигме «Царь — образ и подобие Христа на земле»{458}. Учение о преданности всегда содержит в себе и другую сторону — доверие к тем подданным, которые доказали свою преданность, особенно на поле брани. Эти люди получали большую свободу, и их частные дела не подлежали жесткому регулированию. Бесчисленные привилегии и особые свободы таких вассалов также, несомненно, принадлежали к сформулированной нами выше средневековой картине мира, как и неоспоримость самодержавия{459}.