Читать онлайн «Крещение Киевской Руси». Страница 43

Нет ничего удивительного в том, что в отличие от киевлян новгородцы более почитали именно Перуна, нежели других богов. Ведь, по сообщению новгородской летописи, сами новгородцы происходили «от рода варяжска», а именно варяго-русской дружиной культ этого божества насаждался. И в многовековой традиции сохранилось имя именно этого бога, тогда как все другие вообще не названы по именам.

В летописях XV–XVI веков о низвержении Перуна говорится почти так же, как в «Повести временных лет»: идола сбрасывают в Волхов и не дают пристать к берегу. Но здесь появляется дополнительный штрих: в Перуна вселяется бес, и он начинает кричать, «аки человек»: «О горе мне! ох мне!» Так или иначе, сверхъестественную силу он все-таки являет. Кроме того, во многих вариантах предания Перун бросает на Волховский мост свою палицу (в другом варианте палица была сначала брошена в него, а он отшвырнул ее на мост). Вплоть до XVII века держалось поверье, что постоянные схватки на Волховском мосту между Софийской и Торговой сторонами города, схватки, принимавшие нередко кровавый характер, были своеобразным наказанием Перуна новгородцам за неверность.

В Иоакимовской летописи, воспроизведенной Татищевым, событиям в Новгороде посвящен большой рассказ, записанный от первого лица. Именно это обстоятельство побудило Татищева считать, что запись была сделана первым новгородским епископом Иоакимом Корсунянином. Сейчас можно считать доказанным, что Иоакимовская летопись была сочинена уже в XVIII веке, незадолго до того, как ее получил Татищев. Но наряду с поздними легендами в ней отразились и какие-то ранние записи. И наибольший интерес представляет как раз рассказ о крещении Новгорода.

По Иоакимовской летописи получается, что крещение Владимир принял после похода на Болгарию, датированного в «Повести временных лет» 985 годом, то есть как раз кануном событий, связанных с переменой веры. Но в татищевской летописи при этом называется болгарский царь Симеон, правивший в конце IX — начале X века. Следовательно, здесь смешивались какие-то разные традиции, а потому показание летописи для суждения о конкретных условиях крещения князя не может считаться достаточным. Перебивка противоречивых традиций замечается и в рассказе о крещении Новгорода. Но в этом случае выявляются и такие детали, которые вроде бы незачем выдумывать, а главное — подтверждающиеся иным материалом.

Рассказ этот, по летописным меркам, довольно пространен, но стоит его воспроизвести полностью, так как обычных в подобных повествованиях отвлечений и морализирований в нем нет. Речь идет именно о конкретных обстоятельствах крещения. Вот этот текст:

«В Новегороде людие, уведавше, еже Добрыня идет крестити я, учиниша вече и закляшася вси не пустити во град и не дати идолом опровергнути. И егда приидохом, они, разметавше мост великий, изыдоша со оружием, и асче Добрыня пресечением и лагодными словы увесчевая их, обаче они ни слышати хотяху и вывесше 2 порока великие со множеством камения, поставиша на мосту, яко на сусчие враги своя. Высший же над жрецы славян Богомил, сладкоречия ради наречен Соловей, вельми претя люду покоритися. Мы же стояхом на Торговой стране, ходихом по торжисчам и улицам, учахом люди, елико можахом. Но гиблюсчим в нечестии слово крестное, яко апостол рек, явися безумием и обманом. И тако пребывахом два дни, неколико сот крестя. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: „Лучше нам помрети, неже боги наша дати на поругание“. Народ же оноя страны, разсвирепев, дом Добрыни разориша, имение разграбиша, жену и неких от сродник его избиша. Тысецкий же Владимиров Путята, яко муж смысленный и храбрый, уготовя лодиа, избрав от ростовцев 500 муж, носчию перевезеся выше града на ону страну и вшед во град, никому не пострегшу, вси бо видевши чаяху своих воез быти. Он же дошед до двора Угоняева, онаго и других предних мужей ят и абие посла к Добрыне за реку. Людие же страны оные, услышавше сие, собрашася до 5000, оступиша Путяту, и бысть междо ими сеча зла. Некия шедше церковь Преображения Господня разметаша и домы христиан грабляху. Даже на разсвитании Добрыня со всеми сусчими при нем приспе и повеле у брега некие домы зажесчи, чим людие паче устрашени бывше, бежаху огнь тушити; и абие преста сечь, тогда преднии мужи, пришедше к Добрыне, просиша мира.

Добрыня же собра вой, запрети грабление и абие идолы сокруши, древянии сожгоша, а каменнии, изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика. Мужи и жены, видевше тое, с воплем великим и слезами просяще за ня, яко за сусчие их боги. Добрыня же насмехался, им весча: „Что, безумнии, сожалеет о тех, которые себя оборонить не могут, кую пользу вы от них чаять можете“. И посла всюду, объявляя, чтоб шли ко кресчению. Воробей же посадник, сын Стоянов, иже при Владимире воспитан и бе вельми сладкоречив, сей иде на торжисче и паче всех увесча. Идоша мнози, а не хотясчих креститися воини влачаху и кресчаху, мужи выше моста, а жены ниже моста. Тогда мнозии некресчении поведаху о себе кресчеными быти; того ради повелехом всем кресченым кресты деревянни, ово медяны и каперовы (сие видится греческое оловянны испорчено) на выю возлагати, а иже того не имут, не верити и крестити; и абие разметанную церковь паки сооружихом. И тако крестя, Путята иде ко Киеву. Сего для людие поносят новгородцев: Путята крести мечем, а Добрыня огнем».

В. Л. Янин привел очень интересные археологические параллели к татищевскому пересказу Иоакимовской летописи. Ориентиром для наложения служит церковь Спаса (Преображения) на Разваже улице в Неревском конце. Позднейшая каменная церковь воздвигалась на месте деревянной. И в Неревском, и в Людином конце, то есть и выше, и ниже Детинца («града»), выявлены следы больших пожаров, датируемых дендрохронологическим методом как раз 989 годом, причем к этому же времени относится несколько кладов, хозяевам которых не пришлось вернуться к своим очагам.

Таким образом, в основе своей рассказ достоверен независимо от того, имеем ли мы дело с современной записью (рассказ ведется от первого лица), или с пересказом стойкого, привязанного к местности предания. Сам В. Л. Янин допускает возможность двоякого происхождения источника: ростовское и скандинавское. Последнее следует отвергнуть. Хотя в это время в Новгороде могли находиться отряды скандинавов, пришедших на службу к Владимиру, они не упоминаются в рассказе: в нем нет даже ни одного неславянского имени. Предполагать же ростовское происхождение вполне можно. Ростовское летописание было одним из наиболее ранних и богатых. В начале XIII века был известен «Летописец старый Ростовский», заметно отличавшийся от «Повести временных лет». Следы ростовского летописания обнаруживаются в других летописных сводах. Ряд ростовских летописей был в руках у Татищева. Ныне же мы ничего из этой традиции не имеем, а она могла бы многое приоткрыть в характере внутриполитической борьбы на протяжении ряда столетий.

Сам Татищев отмечает, что близкий к Иоакимовской летописи текст содержала рукопись, принадлежавшая одному из историков-любителей XVIII века П. Н. Крекшину (1684–1763). В рукописи этой события излагались короче, но было добавление, что идол Перуна рыдал и сопротивлялся. Обратил Татищев внимание также на одно весьма любопытное обстоятельство: нательные кресты были в употреблении только на Руси, и сказание Иоакимовской летописи давало возможное объяснение этому специфическому обычаю. Но не исключено, что параллели ему где-то могут отыскаться и в другом месте, и тогда эта особенность послужит выяснению истоков извне привносимых верований.

Из рассказа следует, что и в Новгороде и в Ростове уже были христианские общины, причем в Ростове, возможно, община пользовалась большим влиянием. Конечно, и тут, и там такие общины должны были существовать, поскольку и тут, и там было много выходцев с южного берега Балтики. Можно даже предположить, что направленное против христиан восстание 983 года на Балтийском Поморье вызвало отлив варягов-христиан на восток, где христиане и язычники до сих пор уживались в основном мирно на протяжении, по крайней мере, двух поколений. Не исключено также, что в Новгороде, как и в Киеве, 983 год стал тяжелым для христиан, а до Ростова эта волна не докатилась. Так или иначе, язычество с верховным богом Перуна в Новгороде к моменту крещения пользовалось поддержкой высших городских чинов.

Примечательно, что очаг сопротивления христианству скрывался на Софийской стороне, то есть там, где находились главные административные, управленческие центры города. Сопротивление возглавил сам тысяцкий — высшее должностное лицо, представлявшее институт самоуправления. А над светской властью как бы возвышается верховный жрец. В этом тоже проявляется специфика Новгорода: в отличие от Киева здесь роль духовенства намного заметнее.

Отношение к светской и духовной власти заметно различалось у разных племен. Известно, например, что кельты больше почитали жрецов, а германцы — князей-конунгов. В самой трудной борьбе с ирландской церковью Рим, естественно, не мог отказаться от этой кельтической традиции, тогда как, скажем, Карл Великий и многие его преемники использовали германские традиции для утверждения приоритета светской власти над церковной. У славян, как уже было сказано, жреческие касты не успели сформироваться, а потому и волхвы не могли встать над князьями, по крайней мере, в эпоху военной демократии и образования ранних государственных объединений. Но на южном берегу Балтики роль жречества была явно выше, чем у континентальных славянских племен. И дело здесь, видимо, в наследовании традиций, привносимых местным неславянским населением. Адам Бременский и Гельмольд отмечают, в частности, что на острове Руйяне (Рюгене) жреца почитали больше, чем короля. В распоряжении высшего жреца здесь находилось триста коней и триста всадников, ни экономической, ни военной потребности в которых совершенно не было. Число же «триста» возникает и в совершенно другом районе: в Малой Азии четыре кельтских племени, переселившихся туда в III веке до н. э. и сохранявших самобытность, по крайней мере, до V столетия, в качестве высшего органа управления имели совет трехсот. В кельтских монастырях, где, как сказано, численность монахов всегда была кратной двенадцати, трапезные также рассчитывались на прием 300 братьев. Так, в Банкорском монастыре братия, составлявшая 2100 человек, была разделена на семь отделений.