Читать онлайн «Первые Романовы». Страница 56

Сама уния со своей стороны – учреждение разнородное и приниженное, покинутое высшими классами, склонявшимися к католицизму, была не в лучшем положении. И таким образом силою вещей борющиеся перенеслись на узкую почву грубой полемики и чисто материального насилия. Об этом свидетельствует апостолат знаменитого униатского архиепископа Полоцкого, Иосафата Кунцевича, более энергичного, чем мудрого борца, которого обстоятельства обратили в мученика и которого в Риме причислили к лику святых. Но нельзя утверждать, что покушение на него, стоившее ему жизни, не было вызвано его поведением и не явилось результатом других крайне преступных эксцессов.

То был человек, одаренный героизмом, но совершенно лишенный всякой мягкости. Монахом он изгонял ударами палки искушения, которые находили на него в его келье, епископом, чтобы очистить церкви, взятые у схизматиков, он доходил до осквернения православных могил, факт, который не опровергают его защитники, и не совсем искусно оправдывают детскою легендою о явлениях, которые сделали необходимыми подобные меры. 12 ноября 1623 г. виновник этих мер был убит во время бунта и это убийство, тоже ничем не оправдываемое, имело огромное и роковое влияние на дальнейший ход событий. В такой кровавой расправе с обеих сторон как бы санкционировалась победа насильственных мер.

Желая победить Кунцевича совершенно другим оружием, Борецкий послал в Витебск, в качестве митрополита, лучшего из своих помощников, Мелетия Смотрицкого, воспитанника иезуитов и иностранных университетов, первого русского доктора медицины и автора очень ценимой в то время славянской грамматики.

Образованный и интеллигентный, деятельный и ловкий, этот борец проделывал чудеса, когда внезапно событие 12 ноября остановило и разрушило все его дело. Неизбежные репрессии прервали сначала созданное им движение и вскоре, после таинственного пребывания своего на востоке, он сам присоединился к унии, причем свое сенсационное обращение он оправдывал интеллектуальным и моральным убожеством оставленной им церкви. После некоторых колебаний и компромиссов, вознагражденный прибыльной синекурой и титулом архиепископа in partibus Гиераполиса, до своей смерти в 1633 г. он оставался верен на этот раз принятому на себя делу и заслужил, защищая его, имени «польского Цицерона».

Это была для его старых соратников невознаградимая потеря. Но они нашли в это время другого защитника, не менее стойкого и еще более достойного, но вдохновленного совершенно другими идеями и тенденциями. Сначала в монастыре Киево-Печерской лавры, а потом в 1632 году и в Киевской метрополии, Борецкий уступил свое место Петру Могиле. Сын Симеона, палатина Молдавии, он имел первыми своими учителями монахов лембергского братства, а потом докторов парижского университета. Отправленный в изгнание, благодаря спорам между членами его семьи, нашедший себе после приют в доме Жолкевского, которого сопровождал в некоторых походах, он неизвестно по каким мотивам очутился в Украйне и постригся там в 1628 году, имея двадцать восемь лет от роду.

Это был очень любопытный тип монаха и в то же время честолюбца, непримиримого сторонника православия и убежденного западника, относившегося с одинаковою страстью к совершенно противоположным тенденциям. Ярый украинец, он между тем ненавидел казаков и, будучи решительным врагом Рима, в то же время не любил и Москвы. В глубине души своей интеллектуально он приемный сын Польши, и деятельность, которую он развивает на своей приемной родине, кажется плодом зрелости польской культуры, приложенной к этой стране. В бытность свою архимандритом Киево-Печерской лавры, Могила совершенно в польском духе начинает с посылки за границу для окончания образования нескольких учеников своей школы, между ними Иннокентия Гизеля, получившего позже большую известность; потом, вопреки желанию Борецкого, он создает коллегию, обратившуюся позже в академию, в которой методы обучения были скопированы с польских моделей. Латинский язык там пользовался особенным фавором, изучение изящной литературы чередовалось там с богословием, основанным больше на св. Фоме, чем на греческих отцах.

Этому учреждению суждено было сыграть значительную роль в общем развитии православной мысли, в самом лоне северной Славонии. Все позже установленные институты научного или религиозного воспитания вдохновлялись им и подчинялись действию польской культуры вплоть до некоторого уничтожения оригинальных местных элементов, ею заглушенных. Польша здесь использовала великолепно последние дни своего заката. Но политическая и социальная эволюция Украйны не претворилась в ней. Она неизменно держалась другого направления. Верхние и средние слои населения были охвачены польским движением, но масса, крестьяне и казаки, были ему враждебны, как и раньше, и печальная серия восстаний, возобновлявшихся периодически, но всегда с новой силой, так и не прерывалась.

Когда в 1625 году казаки предложили поддержать князя Александра Ахджия, предполагаемого сына Магомета III и претендента на турецкий трон, польскому правительству, угрожаемому оттоманским нашествием, пришлось сделать попытку новых репрессий. Строгие приказы, опиравшиеся на внушительную военную силу, предписывали неуклонное выполнение прежде изданных, но не исполнявшихся установлений. «Зарегистрированные» казаки, теперь в числе уже шести тысяч, были приглашены исключить из своей среды всех не записанных и подчиниться беспрекословно гражданским и военным властям республики. Принимая во внимание обстоятельства, нетрудно было предвидеть ответ заинтересованных в этом деле лиц: в них еще жива была душа Иова Борецкого.

Уже в 1622 году, после смерти Конашевича, бывший тогда у власти архимандрит Киево-Печерской лавры, Исайя Копинский, послал в Путивль, пограничный московский город, попа с поручением переговорить с местными воеводами. Посланец должен был просить помощи у царя против поляков, преследователей «истинной веры», и просить также убежища для ста пятидесяти украинских монахов, которых должно было сопровождать большое число казаков. Эта попытка осталась без ответа, и ее инициаторы думали некоторое время обратиться к Турции, начав таким образом политику, в которую так виртуозно сыграл позже Хмельницкий. Потом в 1625 году сам киевский митрополит, Иов Борецкий, занялся организацией трех посольств, получивших мандаты от «казацкой армии», православных епископов Украйны и князя Александра, возобновить в Москве прерванные переговоры. У нас существуют по поводу этой миссии довольно смутные сведения, но, как кажется, она преследовала двойную цель: побудить царя взять Украйну под свое покровительство и помочь возвращению Константинополя в лоно христианства через посредство претендента, уже обращенного в православную веру. В одной своей части план этот явился из ряда вон выходящим, с другой стороны, он был преждевременным. Михаил Феодорович наградил посланцев хорошими словами и несколькими соболями, принц Александр был признан вскоре обманщиком, а казацкая армии, разбитая в Медвежьей Лозе под Кременчугом, вынуждена была подчиниться. Но уже были поставлены вехи на этом пути, и движение не могло миновать его.

Эта армия недолго оставалась подчиненною. Тайна начатых переговоров с Москвою была обнаружена, и «военная комиссия» уже занялась в Украйне розыском ответчиков и заговорщиков, и в то же время Польше пришлось встретиться с новым бунтом, управлявшимся главою незарегистрированных казаков или исключенных из списка выписчиков, как их называли. Известный под именем Тарас, этот атаман явился лишь орудием в руках еще жившего в то время Борецкого. В его шайке фигурировал один из сыновей архимандрита, Степан.

Восстание было подавлено, как и все предшествующие. Москва тоже не думала более вмешиваться, но казаки остались верны надежде на помощь извне, и по поводу ее уже создалась целая легенда заманчивых обещаний. И в этих надеждах они черпали новую смелость. В 1632 году, отправив депутатов в Варшаву, где только что умер Сигизмунд III, они заговорили тоном, каким до сих пор не привыкли говорить. Они требовали для себя участия в выборах нового короля, делали попытку войти в непосредственные переговоры с королевским принцем, назначенным кандидатом, и подкрепляли свои требования высокомерными угрозами. Разве они не составляют такую же часть республики, как и шляхта? Представители шляхты были этим глубоко оскорблены. «Эти люди составляют одну из частей республики, – сказал один из них, – это верно, но как волосы и ногти, которые необходимо стричь». Но республиканские ножницы уже слишком притупились, а с другой стороны, королевский принц, призванный наследовать своему отцу, был польщен доверием, оказанным ему «рыцарями Запорожья». Он дал им это понять и тем усилил еще их смелость.