Читать онлайн «Призвание варягов, или Норманны, которых не было». Страница 28

Познакомившись ближе с той мифотворческой традицией, которая формировала общественное сознание Западной Европы в течение почти трехсот лет и типичными образчиками которой являлись труды Магнуса, Буре, Рудбека, начинаешь лучше понимать, почему именно в западноевропейской мысли эпохи Просвещения появилась идея рационализма. После «Атлантиды» Рудбека идти дальше было просто некуда, это был глухой тупик.

Но, возвращаясь к вопросу о том, почему вымышленные идеи шведской мифотворческой историографии XVII в. оказались на вооружении немецкой исторической мысли XVIII в., следует признать, что этому способствовало увлечение готицизмом и рудбекианизмом представителей английской и французской общественной мысли XVII–XVIII вв., занявших лидирующее положение в западноевропейской общественной мысли данного периода. Вышеприведенное со всей очевидностью объясняет, откуда черпали смелость своих рассуждений Байер, Миллер и Шлецер, явившись в чужую страну, не зная толком ни языка, ни источников и литературы по ее истории, тем не менее со всей категоричностью бросившись «открывать» ее истинное историческое прошлое перед изумленным взором российского общества. Но кто такой был для Байера Татищев, если сам Рудбек, обласканный многими светилами западноевропейских просвещенных кругов, уже все поведал о древнерусских древностях, об Одине, завоевавшем вендов-руссов от Балтики до Тобола, о шведских волках-разбойниках, короли которых еще с Геродотовых времен владели Вендо-Руссией?! Когда Байер в 1726 г. прибыл в Санкт-Петербург, то в своем научном багаже он привез в том числе и идеи Рудбека, которыми он горячо заинтересовался, еще будучи в Кенигсберге, как то явствовало из его переписки со шведскими коллегами. Именно эти идеи Байер и растиражировал в своей статье «О варягах», опубликованной в 1735 году. С рудбековской свободой откомментировал Байер и найденные им Бертинские анналы, составленные епископом Пруденцием, где в числе наиболее важных событий, происходивших во Франкском королевстве, были за 839 г. записаны сведения о прибытии в столицу франков Ингельгейм, к Людовику Благочестивому посольства византийского императора Феофила, вместе с которым были и послы другого народа, называвшего себя «Rhos», а своего правителя — хаканом (Chacanus); Людовик узнал, что послы принадлежали к свеонам (eos gentis esse Sueonum). Вышеупомянутых gentis Sueonum, с легкой руки Байера, до сих пор переводят как «от поколения шведы были», что является искажением исторического контекста. Ни шведов, ни шведского народа в IX в. еще не было, а на территории нынешней Швеции проживали свей и геты.

Соответственно, единственно, с кем gentis Sueonum можно было бы связать на Скандинавском полуострове, это со свеями, но тогда на пути рассуждений вставала бы Повесть временных лет, где оговаривается, что свей в регионе Балтийского моря являются другим народом относительно варягов — руси. Из этого следовал бы закономерный вывод: свеоны из Бертинских анналов, управляемые хаганом, и свей из Свеярике — два разных народа с созвучным именем, возможно, генетически восходящим к имени одного народа — предка, и история англов и англичан тому порукой. Феномен, в науке известный: этнонимы кочуют, как и люди, которые, переселяясь, берут с собой родные имена и называют ими новые земли и новые, по существу, народы (англы — англичане — жители Новой Англии в США). Этнонимы — подвижная категория, имена родовые и общенародные путешествуют во времени и пространстве. Особенно распространенным это явление было в раннее Средневековье. Не ходя далеко за примерами, вспомним, что и имя готы в разные периоды закреплялось за разными народами или группами народов. X. Вольфрам напоминает также, что античная география к множеству германских племен применяла название «свевы»-«suevi» — имя, с которым связывался и этноним свеоны как название отпочковавшейся от свевов этнической группы. Со свеонами, локализуемыми на Балтике, связывают шведские ученые имя свеев, написание которого осталось в источниках во множестве вариантов: Suehans и Suetidi у Иордана; Suevos, Sueones и др. у Адама Бременского и т. д. Поскольку письменное отражение этнонимов в античных и средневековых источниках сильно варьировалось, еще с древности сложилась традиция давать при написании имени народа какую-то дополнительную отличительную черту. О gentis Sueonum из Вертинских анналов, например, упоминается, что их правитель носит титул хагана, что сразу помещает их на юге Восточной Европы. У нас нет никаких оснований утверждать, что имя suevi не имело несколько отпочкований, в том числе и на юге Восточной Европы. Вспомним переселенческую легенду об Одине — выходце из областей к востоку от Свартахав (Черное море) и Свитьод Великой. Может, устная традиция, отразившаяся в исландских сагах и выводившая предков свеев с юга Восточной Европы, содержит зерно истины? Мне кажется, не стоит с ходу отвергать подобное предположение и вместо этого сумбурно возводить в Восточной Европе какие-то «норманнские каганаты» (см., например, у Р. Г. Скрынникова), которых ни один источник не знает.

Однако Байер, не владея русским языком, был знаком только с немногими фрагментами русских летописей по переводам, поэтому оговорка летописца о том, что свей были другим народом относительно варягов-руси, смутить его не могла, и «находка» в Вертинских анналах стала для него тем решающим аргументом, опираясь на который, он начал огульно отрицать все источники, противоречившие его концепции «народ Rhos — от поколения шведы были»: «…Ныне же из летописей французских бертинианских… особливо знатное место присовокуплю…»[65]. «Знатное место» из Вертинских анналов было его открытием, его звездным часом, поэтому Байер объявил войну любому Рюрику, который не был «от поколения шведов». Байер тогда не знал, что за почти трехсотлетний период ни одного Рюрика «от поколения шведов» найти так и не удастся. Однако в угоду байеровскому «открытию» и были ошельмованы вышеупомянутые немецкие генеалогии, историческая ценность которых до наших дней продолжает отрицаться норманнистами.

Монтескье и Вольтер, отдавшие дань поклонения готицизму и «Атлантиде» Рудбека, были теми властителями дум среди просвещенных европейцев, влияние которые явно сказалось на идеях Миллера и Шлецера. Достаточно напомнить, что работа Монтескье «О духе законов» с позитивным упоминанием Рудбека как личность знаменитую, была опубликована в 1748 г., т. е. за год до известной диссертации Г. Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского», представленной в сентябре 1749 году. Кто смел сомневаться в почтенности идей, несколько лет тому назад высказанных Байером, если уж сам Вольтер писал «о полчищах из Скандинавии, заполонивших Европу»? Миллер, по крайней мере, в них не сомневался: «Чрез упоминаемых мною скандинавов, как вам известно, благосклонные слушатели! разумеется народ, который, производя начало свое от готфов, живших прежде сего около Черного моря… Сей народ в древния времена воинством славной, за бесчестие почитал, чтоб дома состареться, не оказав в чужих землях своей храбрости. Он не довольствуясь местами под его владенем бывшими, но желая всегда распространяться нападал отвсюду на соседей; доходя водою и сухим путем вооруженною рукою до самых отдаленных народов, сверх имеющагося во владении всего южного берега Балтийского моря… наконец победоносным оружием благополучно покорил себе Россию…»[66]. Как видим, за словами Миллера — образы великих готов Иоанна Магнуса, владения которых Магнус распространял от южной Балтии до России, образы, триста лет тиражировавшиеся норманнизмом и, в конце концов, опровергнутые наукой (правда, в отечественной исторической науке позиции Миллера, тиражирующего И. Магнуса, по-прежнему признаются «серьезно обеспеченными» в источниковедческом плане; обеспеченными чем — фантазиями И. Магнуса?). В 1750—1760-е гг. раздался призыв Вольтера очищать историю от всего «чудесного и фантастического», и вот, пожалуйста, в 60-е гг. и Шлецер приступает к «очищению» ПВЛ[67]. Подобный подход Шлецера к работе с русскими летописями в отечественной науке объясняли тем, что Шлецер подошел к исследованию ПВЛ с навыками ученых, работавших над библейскими текстами[68]. С таким взглядом можно отчасти согласиться, поскольку в Германии к XVIII в. действительно имелась сложившаяся традиция работы с переводом и изданием библейских текстов, восходившая еще к лютеранскому переводу Библии с латыни на немецкий язык, когда издатели стремились определить список с «подлинным» текстом Священного Писания, который далее следовало использовать как эталонный образец. Поэтому влиянию теологической схоластики Шлецер был, безусловно, подвержен. Но его стремление «издать очищенного Нестора, а не сводного…», а также преподнести пример того, «каким образом можно и должно исправить самого Нестора с помощью прочих исторических знаний… Очистить еще мало обработанную историю от басней, ошибок и вздорных мнений»[69] имеет слишком разительное сходство с идеями исторической критики Вольтера, которым Шлецер явно следует с энтузиазмом неофита.