Читать онлайн «Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России». Страница 73

По большей части евреи-мошенники, фигурировавшие в газетных фельетонах начала 1953 г., не обвинялись в том, что они шпионы и агенты иностранной разведки или хотя бы имеют связи за рубежом[278]. Тем не менее нотки добродушной снисходительности, смешанной с восхищением, некогда характерные для повествований о собратьях Остапа Бендера, исчезли: в контексте кампании против ротозейства самозванство мошенников перестало быть чисто криминальным, приближаясь к политическому[279]. Тема маскировки стала постоянной: основное внимание уделялось фактам смены имен и фамилий, подделки дипломов, представления ложных сведений о военной службе. Евреи-жулики не просто обманывали людей — сама их идентичность, как выяснилось, была фальшивой; они являлись самозванцами «под маской» врачей, бухгалтеров, инженеров и т. д. — врагами, «маскирующимися под видом советских людей»{705}.

Кампания 1953 г. против ротозейства оказалась недолгой; она закончилась всего через несколько месяцев, когда власти отказались продолжать «дело врачей» и, таким образом, прекратилось официальное поощрение антисемитизма[280]. Но кое-какие следы она оставила, что, в частности, проявилось в пресловутой кампании по борьбе с экономическими преступлениями конца 1950-х — начала 1960-х гг. Данная кампания в первую очередь была направлена против спекулянтов валютой, а шире — против неформальной «второй экономики» вообще, и евреи столь часто попадали под удар, что это вызвало международные протесты и тревогу по поводу возрождения антисемитизма. Аркадий Ваксберг соглашается, что евреев сделали козлами отпущения, однако, отмечает он, «большинство “левых” дельцов» действительно составляли евреи, отчасти вследствие ограничения легитимных карьерных возможностей для представителей этой национальности в послевоенный период{706}.[281] С 1961 г. ввели смертную казнь за изготовление фальшивых денег, спекуляцию валютой и хищения{707}; в 1961-1962 гг. прошел ряд громких процессов над валютными спекулянтами, где среди обвиняемых на первом месте фигурировали евреи. По данным Е. Эвельсон, за 1961-1967 гг. 1 676 евреев были привлечены к суду по экономическим делам, 163 из них получили смертный приговор{708}.[282] В ходе кампании внимание больше, чем в 1953 г., акцентировалось на алчности обвиняемых, их тяге к иностранному образу жизни и в меньшей степени — на их коварстве и склонности к самозванству. В остальном риторика весьма схожа. Еврейские фамилии и отчества многозначительно подчеркивались, в газетных репортажах о судебных делах появлялись неуместные замечания о том, что обвиняемые с еврейскими фамилиями «путешествовали из города в город, давая взятки братьям по духу», или о том, что вильнюсская сеть валютных спекулянтов решала свои внутренние споры, обращаясь не в советский суд, а «к местному раввину»{709}.

Что же касается Остапа Бендера, то, несмотря на официальное осуждение в 1948 г. и развенчание этого образа в ходе кампании против ротозейства, его по-прежнему любили читатели, и после смерти Сталина понадобилось совсем немного времени, чтобы звезда «великого комбинатора» засияла вновь. А. Д. Синявский рассказывает, что уже во время «оттепели» 1953-1954 гг. студенты-юристы Московского университета инсценировали «суд» над Бендером, и студент, игравший роль защитника, вызвал скандал импульсивным восклицанием: «Остап Бендер — любимый герой советской молодежи!»{710},[283] Запрет на публикацию романов о Бендере в хрущевскую эпоху сняли, и в 1960-е, 1970-е, 1980-е гг. их тиражи достигли феноменальных размеров: в 1956-1965 гг. в СССР было напечатано свыше 2 миллионов экземпляров, в 1966-1979 гг. — почти 3 миллиона, в 1980-х гг. — свыше 9 миллионов{711}. Романы пользовались таким спросом, что каждое новое издание «расходилось мгновенно»{712}. Правда, определенное меньшинство в литературном мире даже в 1960-е и 1970-е гг. не жаловало Ильфа и Петрова, равно как и других писателей «одесской школы»{713}.[284] С переходом к рыночной системе после 1991 г. огромная популярность романов Ильфа и Петрова у российской читательской аудитории побуждала множество издателей от Карелии до Владивостока переиздавать их снова и снова, пусть и меньшими тиражами, чем в советское время. Только в 1994-1995 гг. в России вышло по меньшей мере 21 издание того или другого романа об Остапе Бендере[285] — хотя, как сказал юморист Михаил Жванецкий в 1997 г., в столетнюю годовщину И. А. Ильфа, на самом-то деле не было нужды переиздавать и даже перечитывать эти произведения: «мы… знали [их] наизусть»{714}.

Возможно, русские продолжали видеть в Бендере еврея, но это явно не мешало его необычайной популярности у советских читателей. По словам Синявского, Бендер — «пройдоха», обладающий опытом выживания «советского гражданина, который впитал эту систему телом и душой»{715}. Короче говоря, плут-еврей стал олицетворением реального Советского Человека.

Если в революционную эпоху нужно было учиться большевистскому языку, то после 1991 г. пришлось быстро от него отучаться. Советская идентичность отбрасывалась, изобреталась новая, постсоветская. Начался процесс, противоположный усвоению большевистского языка в 1920-1930-е гг., — люди нарочито старались очистить свое сознание от советской морали, а речь от советизмов и таким образом приноровиться к роли граждан нового постсоветского мира. Как и раньше, в первые годы советской власти, переделка себя воспринималась как освобождение, но давалась нелегко, порой мучительно. Она могла потребовать отречься от памяти о собственной былой идентичности лояльного (более или менее) советского гражданина, а то и отправить в черную дыру забвения все семьдесят четыре года советской власти.

Когда постсоветские русские оглядывались на прошлое, им иногда приходила в голову мысль о самозванстве — о том, что смирительная рубашка советской культуры вынудила их принять образ, который теперь не казался им подлинным. «У меня такое чувство, будто я прожила не свою жизнь», — сказала пожилая русская женщина в 1990-х гг.{716} В соответствии с требованиями новой эпохи переиначивались биографии и родословные. Например, поэт Демьян Бедный (настоящее имя Ефим Придворов) в своих советских биографиях всячески подчеркивал скромность своего происхождения (рос при жестокой матери в бедной крестьянской среде), несмотря на то что ходили опасные слухи, будто он незаконнорожденный отпрыск одного из великих князей. В версии 1990-х гг., принадлежащей внуку поэта, тема аристократического происхождения вышла на передний план, отодвинув в тень и притязания Бедного на звание «человека из народа», и другую статусную претензию его семьи в советские времена — на принадлежность к высшим кругам советской элиты{717}.

Первая половина 1990-х гг. стала порой бурных, хаотичных социальных изменений и лихорадочного индивидуального пересотворения себя. Сравнительная краткость этой фазы, возможно, должна напомнить нам, что, несмотря на элементы сходства с 1917 г., события 1991 г. были революцией лишь в определенном смысле. Речь шла не о социальной революции, когда брожение внизу усиливаясь, наконец взрывается неодолимым народным порывом, который сметает старый режим. Скорее, имел место драматичный случай внезапного распада государства. Таким образом, ситуацию в России начала 1990-х гг. в той же мере стоит сравнивать с обстановкой в Германии и Японии после 1945 г., где старый режим стремительно рухнул в результате военного поражения. Конечно, Россию после 1991 г. не оккупировала иностранная держава, однако в культурном плане происходившее тогда можно рассматривать как своего рода западную оккупацию. В советское время капиталистический Запад выступал в роли «Другого». Теперь сама Россия стала этим «Другим»: «нормальная, цивилизованная жизнь» — распространенный лозунг и предмет чаяний в 1990-е гг. — обязательно имела западный облик, поскольку «западное» служило привычной антитезой «советскому».

Различия в ключевых обстоятельствах 1917 и 1991 гг. делают тем любопытнее сходство поведенческих и психологических реакций со стороны отдельных граждан. В новую эпоху не менее широко, чем в прежнюю, практиковалось перевоплощение — а также наверняка и самозванство. Бывшие советские граждане теперь пересотворяли себя в «менеджеров», «брокеров» и «бизнесменов» (форма женского рода — «бизнес-леди», «бизнесменки», «бизнесменши»); специалистов по «консалтингу» и «паблик-рилейшнз»; «риэлторов» и «рэкетиров»; «программистов» и «хакеров»; «секс-бомб» и «яппи»; «геев» и «бисексуалов» — само экзотическое звучание заимствованных неологизмов передавало ощущение новизны предлагаемых идентичностей. Открылись пути для трансформации в «мэра» (если пожелает «электорат»), в «гуру», «экстрасенса» или, как говорит новая наука «уфология» (изучение неопознанных летающих объектов), в «контактера» (в женском роде «контактерша» — тот или та, кто вступает в контакт с представителями внеземных цивилизаций, получает информацию из космоса){718}. Новые идентичности требовали новых форм поведения, одежды, новой организации труда, досуга, межличностных отношений, новых способов обращения с деньгами и т. д. Всем этим следовало как можно быстрее овладеть и наглядно демонстрировать усвоенные навыки: брать «ипотеку» для приобретения «коттеджей», если не хватает «баксов»; делать себе «акупунктуру» и есть «пиццу»; осуждать «сексизм»; сидеть в «Интернете»; интересоваться «шоу-бизнесом» и «рейтингами»; заниматься «шейпингом» под руководством «тренера» и следить за своими «биоритмами»; обзавестись новым хобби в виде «шоппинга». Даже без «шоковой терапии» как правительственной экономической стратегии люди жили в состоянии шока, и без прилагательного «шоковый» было не обойтись.