Читать онлайн «Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России». Страница 54

Работницы ленинградской трикотажной фабрики в 1931 г. прислали в газету донос на своего директора, бывшего предпринимателя (как они утверждали), окружившего себя людьми того же сорта. Этот «бывший хозяйчик», жаловались они, «по-зверски обращается с работниками, доводя до истерики, и он отвечает прямо как хозяйчик: “не нравится, можете уходить, я на ваше место возьму других!”»{475}

Группа крестьян, донося в 1938 г. на председателя своего колхоза, в том же духе вспоминала, что его отец, подрядчик, всегда эксплуатировал и обманывал бедняков: «Так отец Романенкова проводил все время до самой революции, а также издевался над людьми и бил, как фашистский подрядчик, об этом знают старики этого сельсовета, а сам сельсовет, как молодой, не знает этого»{476}.

Многие «классовые» доносы имели целью добиться конкретных правовых или административных санкций против объекта доноса. Например, некий член профсоюза, написавший в 1929 г. в Центральную избирательную комиссию, требовал лишить избирательных прав женщину, живущую по соседству с ним, поскольку она — не неквалифицированная работница, как утверждает, а бывшая монахиня, добывающая средства на жизнь торговлей иконами и крестами. Другой донос был прислан в 1933 г. в Комиссию по паспортизации, дабы воспрепятствовать выдаче паспортов лицам, которых автор объявил классово чуждыми{477}.

Коммунисты, когда писали доносы по классовым мотивам, обычно стремились разоблачить другого партийца, скрывающего «чуждое» классовое происхождение. В одном таком письме (1935 г.) старый коммунист (участник Гражданской войны) доносил в областной комитет партии на коммунистку по фамилии Холмянская, проживавшую в Новосибирске. По имеющейся у автора информации, Холмянская утверждала, что вступила в партию в своем районе в 1922 г. Это невозможно, заявлял он, так как ему известно, что она сестра богатого торговца шерстью и кожей, который в Гражданскую войну воевал против красных и впоследствии был выслан. Поэтому она, очевидно, получила партбилет обманным путем и лгала о своем социальном происхождении. К тому же, добавлял автор, она наверняка до сих пор поддерживает связь с братом-капиталистом, в чьем доме росла и воспитывалась: «По сведениям, брат Холмянской в данное время тоже находится в Новосибирске и торгует папиросами в ларьке против гостиницы Советов»{478}.

Особенная бдительность в отношении классовых врагов проявлялась в конце 1920-х — начале 1930-х гг., во время коллективизации, раскулачивания, экспроприации городских нэпманов, массовых арестов священников. Любой коммунист, достойный этого звания, чувствовал себя обязанным внимательно следить за местными «кулаками», подобно комсомольцу из Кунцево, в 1933 г. просившему районный отдел НКВД «обратить внимание на граждан, проживающих в деревне Усово, Степана Васильевича Ватусова и его жену Надежду Сенафантьевну», поскольку те, по его наблюдениям, вели себя как затаившиеся кулаки. До 1930-1931 гг. у них было единоличное хозяйство почти с пятью гектарами земли, которую они обрабатывали, эксплуатируя бедняков. Теперь земли отошли колхозу, но Ватусовы наживались, сдавая отдыхающим свой благоустроенный дом с пристройками. По всей видимости, у них и золото водилось, потому что они то и дело возвращались из Москвы со всевозможными покупками, которые, судя по оберткам, могли сделать только в Торгсине{479}.[165]

Некоторые «классовые» доносы кажутся упреждающими ударами со стороны людей, не чувствующих себя в безопасности ввиду собственного происхождения. Например, в доносе одного статистика на секретаря райкома в 1937 г. говорилось, что тот является сыном местного волостного писаря и сам работал писарем (порочащее свидетельство готовности служить старому режиму, хотя бы и в низкой должности), а часть своего дома сдал под коммерческую чайную. Автор добавлял, что этот человек распускал клевету насчет его социального происхождения{480}.

Хотя Конституция 1936 г. как будто покончила с классовой дискриминацией, прежние классовые ярлыки и подозрения не были забыты и в конце 1930-х гг.[166] В 1938 г. бдительный житель деревни Максимовка Воронежской области, прочитав в газете о назначении В. С. Тюкова заместителем председателя Госбанка, понял, что в высшие государственные органы мог проникнуть классовый враг. Он написал Молотову, предупреждая, что это, возможно, Валентин Тюков (или его брат Виталий), сын крупного местного помещика Степана Тюкова, который внезапно исчез из их района со всей семьей около 1925 г.{481} Даже в декабре 1940 г., через несколько лет после того, как партия отказалась от классового критерия приема новых членов, один коммунист написал жалобу, что некто Михайлов, недавно ставший кандидатом в члены партии, недостоин быть коммунистом, так как его «родители б[ывшие] содержатели меблированных комнат и торговых бань в г. Тамбове»{482}.

Письма о злоупотреблении властью — одна из самых интересных категорий доносов сталинской эпохи{483}. Они фактически находятся на грани между доносом (где основное внимание уделяется преступной деятельности другого лица) и жалобой (где акцент делается на обиде, нанесенной автору). При советской власти, так же как и до революции, большинство писем о злоупотреблениях поступали от крестьян, хотя порой встречаются доносы подобного типа от горожан, направленные против представителей власти в небольших городках, директоров фабрик и т. д.{484} Эти доносы, многократно упоминающие о бедности и беспомощности автора и взывающие не к букве закона, а к естественной справедливости, представляют собой квинтэссенцию «оружия слабых».

В отличие от крестьянских петиций 1905 г., проанализированных Эндрю Вернером{485}, советские письма о злоупотреблениях редко исходили от сельской общины в целом, хотя порой их подписывали несколько колхозников (но не больше пяти-шести). Однако столь же редко автор такого письма выступал исключительно от себя лично. Стандартная фраза: «Все колхозники возмущены». Часто автор называл имена других колхозников, которые уже жаловались властям на того же обидчика, или перечислял тех, кто поддержит его версию событий, или даже прикладывал к письму копию протокола колхозного собрания, вынесшего обидчику порицание{486}.

Письма о злоупотреблениях 1930-х гг. имели не только дореволюционные, но и советские прототипы — сообщения, которые посылали в газеты сельские корреспонденты (селькоры) в 1920-е гг.{487} Однако к концу 1930-х гг. это движение сошло на нет. Среди сельских авторов писем в «Крестьянскую газету» в 1938 г. очень немногие именовали себя селькорами или демонстрировали типичное для селькора самоотождествление с советской властью и коммунистической партией, хотя значительная часть позаимствовала кое-что от стиля селькоровских сообщений, не один год печатавшихся в газетах, пользуясь советскими словечками вроде «разоблачить» и «вредитель», а порой давая своим письмам заголовки (например: «Кто расхищает колхозные средства?»). Большинство авторов писем о злоупотреблениях в конце 1930-х гг. были обычными крестьянами, у которых имелись претензии к руководству колхоза. Доносы они писали с целью добиться снятия с должности (а более мстительные — и ареста) председателя или бригадира.

В отличие от доносов о нелояльности или чуждом классовом происхождении, типичные доносы о злоупотреблениях не сосредоточиваются на единственном или главном качестве либо проступке своего объекта. Наоборот, здесь валятся в кучу все преступления, просчеты, ошибки, недостатки, темные пятна, какие только можно с той или иной степенью правдоподобия приписать обвиняемому (особенно такие, которые могут иметь серьезное значение в глазах вышестоящих инстанций). На первом месте в моей подборке стоит «обкрадывание» колхозников. Это, как правило, не воровство в обычном смысле слова, а, скорее, незаконное присвоение колхозных средств, на которое легко шли колхозные председатели и бухгалтеры: обсчет колхозников при начислении трудодней, конфискация их скота, незаконные штрафы и множество других форм поборов, обращение с колхозными лошадьми как с личной собственностью, снятие денег с колхозного счета в банке на личные нужды и т. д.

В одном доносе описывается, как колхозные руководители не давали заслуженному колхознику двадцать четыре килограмма муки, требуя в уплату его полушубок: «Эти отбросы кулачества сами берут хлеб, продают по 50 руб. за пуд, но труженики голодают. Товарищи, где же ваша бдительность? 20 лет сов. власти и творятся безобразия и террор над темной массой»{488}.