Читать онлайн «Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России». Страница 46

Среди советской элиты патронажные отношения встречались на каждом шагу. Пожалуй, наиболее характерен этот феномен был для политической сферы, где местные и центральные лидеры культивировали и поддерживали собственные клиентские сети (часто критикуемые «семейства»)[144]. Но в патронах нуждались не только растущие политики. За неимением адекватной правовой системы русские в защите «личной безопасности, имущества, карьеры и статуса, свободы выражения и других материальных интересов»{385} полагались на патронажные альянсы. Слова, написанные Дэвидом Рэнселом о русской элите времен Екатерины Великой, прекрасно подходят и к сталинскому обществу. Так же как и «блат», отношения патронажа составляли часть рецепта выживания для хорошо устроившихся советских граждан. И не было среди элиты группы, которая усерднее искала себе патронов и с большим успехом находила их в партийных верхах, чем советская «творческая интеллигенция», о клиентском поведении которой пойдет речь в этой главе.

Говоря, что патронажные отношения встречались на каждом шагу, я не имею в виду, что в них участвовали абсолютно все. Не все в равной мере обладали особой ловкостью, необходимой для отношений блата и патронажа. Одним не представлялось подходящей возможности или не хватало специфических способностей; другие избегали клиентских отношений с высокопоставленными коммунистами из принципа. Но никто среди элиты (а может быть, и не только элиты, хотя этот вопрос ученым еще предстоит исследовать) не мог похвастаться, что в его социальном окружении нет патронажа или блата. Два этих явления теснейшим образом связаны между собой. И то и другое означает оказание услуг на более или менее личной основе, за которые не платят в прямом смысле слова; разница в том, что патронажные контакты устанавливаются между лицами неравного социального статуса, тогда как блатные связи не иерархичны{386}.

Для русских (по крайней мере, когда они говорят о себе) патронаж, как и блат, был и остается полузапретной темой из-за своей подозрительной близости к коррупции. Среди мемуаристов-интеллигентов только авторы, наиболее склонные к социологическим наблюдениям (как Надежда Мандельштам) или наиболее явно не брезговавшие клиентелизмом (как бывший директор Московского театра для детей Наталия Сац), открыто рассказывают о собственных отно-. шениях с патронами из политической элиты{387}. Большинство мемуаристов хранят молчание, разве что могут порой упомянуть о том, как тот или иной влиятельный деятель помог им по благородству души или из любви к искусству. Та же скрытность проявляется в лексике, которую русские используют, говоря о патронаже. Слова, обозначающие покровительство со стороны патрона, существуют («покровительство», «протекция», «рука»), но имеют отрицательный оттенок и редко употребляются, когда речь идет о собственном участии в патронажных взаимоотношениях. О патронах предпочитают говорить эвфемизмами, представляя отношения патрона и клиента как дружеские. Для описания патронажа часто пользуются такими глаголами, как «помогать», «поддерживать», «выручать». В письмах к патронам просят их «совета» и «помощи»[145].

Существует обширная литература о клиентелистских/патронажных отношениях, где они характеризуются как взаимовыгодные, личные (т. е. обычно предполагающие и эмоциональные узы), продолжительные (не одномоментные) и устанавливающиеся между неравными партнерами{388}. Выгода клиента заключается в том, что он получает от более могущественного, обладающего широкими связями патрона какие-то блага, работу, продвижение по службе, защиту и т. д. Патрон, как говорится в литературе, пользуется преданностью и услугами клиентов в самых разных целях: они работают на него, защищают его репутацию, поставляют информацию, помогающую добиться успеха на выборах. Клиент — «человек» патрона. Многие авторы, пишущие о клиентелизме, считают, что он тесно связан с незащищенностью и уязвимостью: «Можно утверждать, что обращение к механизмам патронажа скорее будет наблюдаться там, где слабые непропорционально слабы, сильные непропорционально сильны, а официальные альтернативные механизмы защиты граждан — законы, судебная система, полиция, процедурные правила игры и т. д. — остаются в зачаточном состоянии, легко подвергаются манипуляции или, может быть, не пользуются или почти не пользуются легитимностью»{389}. Высказывается также предположение, что в условиях дефицита товаров и услуг патронаж может предоставить основу для необходимого дискриминационного отбора{390}.

Многое из этой общей теории патронажа хорошо подходит к советскому случаю, в особенности положения о незащищенности/уязвимости и преференциальном распределении. Безусловно, патронаж и блат представляли собой советские механизмы распределения дефицитных благ в отсутствие рынка. В СССР не хватало на всех жилья, больниц и т. д.; не существовало рынка, который расставлял бы приоритеты с помощью цен; бюрократические правила распределения были негибкими и неудовлетворительными; закон работал плохо, особенно когда речь шла о защите отдельного человека от произвола государства. В реальной действительности именно персонализированные процессы патронажа и блата определяли, кто что получит.

Не так легко применить к советской ситуации представление о взаимовыгодности отношений патрона и клиента. В сфере политического клиентелизма ее еще можно усмотреть во взаимной ответственности, верности и круговой поруке внутри того или иного «семейства»; во времена Большого террора «семейства» доставили местным политическим лидерам множество неприятностей, но повсеместное их наличие, по-видимому, свидетельствует, что, невзирая на опасность, круговая порука на местном уровне была практически основным modus operandi в политике сталинской эпохи{391}. Однако, если речь заходит о разнообразных отношениях патронажного характера, связывавших представителей режима с творческой интеллигенцией, трудно понять, что за выгоду приносили эти клиенты патронам. Какая польза была, скажем, Бухарину от верности Мандельштама или Молотову от верности Вавилова? И какие «услуги» могли оказать своим патронам клиенты из интеллигенции?

При ближайшем рассмотрении все же оказывается, что это не означает ни отклонения советского патронажа от общего правила, ни слабости теории. На самом деле, должно быть, существует много ситуаций, когда патроны не в состоянии получить от клиентов осязаемую материальную пользу. Один автор замечает: «Патрон, контролирующий бюрократические льготы, может стать жертвой собственной власти, ибо неспособен извлечь из своих клиентов что-либо соизмеримое с оказанными им услугами»{392}. (К нематериальной выгоде патрона я еще вернусь ниже в этой главе.)

Патронаж — тема, до сих пор недостаточно освещенная в современной российской/советской историографии. Дэниел Орловски дал весьма полезный вводный обзор досоветского патронажа, обратив основное внимание на поздний имперский период, а Даниил Александров и другие молодые российские историки науки в рамках исследования быта российских и советских ученых приступили к изучению патронажа в этой области{393}. В данной главе предпринимается, насколько мне известно, первая попытка взглянуть на клиентско-патронские взаимоотношения между представителями советской интеллигенции и советской политической элиты. В силу ограниченности места не менее важная тема клиентелизма внутри интеллигенции здесь не затрагивается.

Должностные лица в советском обществе были людьми, имеющими доступ к ресурсам, а следовательно, главным источником патронажа. Любой из них мог функционировать в качестве патрона, оказывающего благодеяния клиентам, и трудно поверить, что среди ответственных работников нашелся бы такой, кто никогда этого не делал. Если говорить об интеллигенции, то кто-то из политических лидеров покровительствовал ей больше, кто-то меньше, но, пожалуй, можно с уверенностью предположить, что все члены Политбюро и секретари обкомов по крайней мере от случая к случаю выступали в роли патронов тех или иных ее представителей. И не обязательно из любви к искусству и науке, а по принципу noblesse oblige — поскольку того требовали их положение и статус.

Благодаря существующей мемуарной литературе легко прийти к заключению, будто патронаж интеллигенции (как, собственно, и патронаж вообще) был прерогативой немногих особенно великодушных или культурных партийных деятелей; например, первого секретаря Ленинградского обкома С. М. Кирова, наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, М. И. Калинина, долгое время занимавшего пост председателя ЦИК СССР, или вдовы Ленина Н. К. Крупской, работавшей заместителем наркома просвещения{394}. Однако это не так. Необходимо помнить, что в хрущевские и брежневские годы, когда появилось большинство мемуаров, посвященных «незабываемым встречам» с «друзьями науки» и «друзьями искусства» среди партийного руководства, значительное число былых лидеров — от оппозиционеров 1920-х гг. вроде Троцкого и Каменева до членов «антипартийной группы» 1950-х гг., включая Молотова и Маленкова, — оказались нежелательными персонами, чьи имена не следовало упоминать в печати.