Читать онлайн «Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России». Страница 15

Кроме того, по общему мнению, служба добровольцем в Красной армии во время Гражданской войны также могла расцениваться как пролетарское воспитание, во всяком случае когда дело касалось выходцев из низших слоев городского или сельского населения. Так что, например, один молодой провинциал, по-видимому из крестьян, на законном основании претендовал на то, чтобы стать студентом рабфака (подготовительного рабочего факультета, многим помогавшего получить высшее образование в 1920-е гг.): «Почему же меня не принимают? Я служил в Красной Армии добровольцем, я достоин, я заслужил Рабфак»{82}.[38]

Когда рабочие старшего (дореволюционного) поколения называли себя «пролетариями», это говорило о том, что на их сознание повлияли контакты с большевиками или другими интеллектуалами-революционерами — в противном случае данное слово не вошло бы в их словарь. Иногда слово «пролетарий» служило взаимозаменяемым синонимом слова «рабочий», но чаще всего использовалось для обозначения особого типа рабочего — участвовавшего в рабочих организациях и акциях протеста, солидаризирующегося с рабочим коллективом завода (или мастерской), рассматривающего капиталистов как классовых врагов, а царизм — как союзника капиталистов.

Когда большевики в 1920-е гг. говорили о пролетариате, они все еще имели в виду тип рабочего, «закаленного в революционной борьбе». Но революционная борьба осталась позади, и ожидать воспроизведения пролетарского сознания подобного рода в будущих поколениях, по всей видимости, не стоило{83}. Большевики постепенно трансформировали понятие пролетарского сознания в идею революционной и, наконец, гражданской ответственности, а тем временем дистанция между идеальным пролетарием и реальным рабочим все увеличивалась.

После того как в 1920-е гг. оживилась промышленность и заново сложился рабочий класс, появился новый рабочий менталитет, а старый воскрес в новых формах. Среди типов рабочей (но не до конца «пролетарской») идентичности эпохи нэпа можно выделить идентичность квалифицированного рабочего, имеющего связь с землей. Марксистские социологи 1920-х гг. часто пытались преуменьшить такую связь или подыскать ей оправдания, но, так или иначе, она явно усилилась в годы Гражданской войны, когда многие рабочие (в том числе квалифицированные) возвратились в деревню. Пожалуй, самое интересное в этой «связи с землей» в годы нэпа — то, что во многих случаях она означала связь с преуспевающим хозяйством, принадлежавшим либо самому рабочему-крестьянину, либо его близкому родственнику[39]. В некоторых отраслях промышленности, например на текстильных предприятиях Ивановской области, целые сообщества рабочих успешно занимались сельским хозяйством{84}. Масштабы этого явления были признаны только в конце 1920-х гг. (и то не совсем открыто), когда множество квалифицированных рабочих и их семей оказались под угрозой раскулачивания{85}.

Еще один возникший тогда тип рабочего менталитета можно, мысленно извинившись перед Лениным, назвать «профсоюзным сознанием». Профсоюзы времен нэпа, где тон, по всей видимости, задавали рабочие мужского пола, средних лет, коренные горожане, трудившиеся на заводах до революции, были призваны работать в системе, но при этом защищать интересы рабочих (или союза) перед советской администрацией. В условиях массовой безработицы они делали все возможное, чтобы заставить предприятия принимать на работу только членов профсоюза и ограничить приток не состоящих в союзах крестьян. Помимо крестьян, они также не слишком жаловали женщин и подростков, поскольку большинство профсоюзных деятелей считало, что в рабочих местах больше всего нуждаются взрослые мужчины-горожане.

Молодые рабочие послереволюционного поколения часто были на ножах со старшими. О них говорили, что они никого не уважают, чересчур самонадеянны и не подчиняются коллективной дисциплине: «Ребята не желают иногда подчиняться ни администрации, ни мастеру, и никому другому. Если, в целях производства, их переводят в другой цех на худшую работу, они сопротивляются, грозят поколотить за это и мастера, и администрацию. Безусые мальчишки ударяют себя в грудь и орут: “За что мы боролись?”»{86} Среди молодежи безработица была велика, и молодым людям с трудом удавалось получить место на заводе. Те, кто этого добился, составляли образованную и амбициозную группу, мало отличавшуюся по социокультурному профилю{87} и политической культуре{88} от сверстников студентов и служащих, в своих жизненных планах часто (сознательно или бессознательно) заглядывавшую дальше заводских ворот. В обществе нэпа молодые пролетарии принадлежали к группе избранных. Они представляли собой «смену», новое поколение, будущих строителей социализма. Комсомол и партия жаждали видеть их в своих рядах, в любой вуз страны их зачисляли с радостью, чтобы выполнить квоту на прием пролетариев. Быть молодым квалифицированным рабочим мужского пола в 1920-е гг. означало иметь новый тип пролетарского сознания — менталитет пролетарского выдвиженца, обладающего потенциалом вертикальной мобильности.

В революционные годы… много слов изменило свое значение… в связи с обстоятельствами этого времени, с настроениями и переживаниями общественных групп… буржуазный, мелкобуржуазный имеют значение отрицательное.{89}

Антагонистом пролетариата в марксистской схеме, конечно, была буржуазия. Большевикам особенно не нравилась ее прежняя элитарная социальная роль, хотя в некоторых отношениях их можно считать ее преемниками в этой роли. В советском языке 1920-х гг. определение «буржуазный» применялось ко всем классовым врагам вообще, а также к трем отдельным социальным группам в обществе времен нэпа: «бывшим» (представителям прежних привилегированных классов, включая помещиков и чиновничество), нэпманам и некоммунистической интеллигенции.

Несмотря на то что Россия потеряла значительную часть своей дореволюционной элиты в годы войны, революции и Гражданской войны, в результате экспроприации и эмиграции, большевики все еще видели в прежней «буржуазии» угрозу, поскольку боялись капиталистического реванша, организованного из-за рубежа. Ленин пояснял: «Крупные земельные собственники и капиталисты в России не исчезли, но они подверглись полной экспроприации, разбиты совершенно политически, как класс, остатки коего попрятались среди государственных служащих Советской власти. Классовую организацию они сохранили за границей, как эмиграция, насчитывающая, вероятно, от 11/2 до 2-х миллионов человек, имеющая свыше полусотни ежедневных газет всех буржуазных и “социалистических” (т. е. мелко-буржуазных) партий, остатки армии и многочисленные связи с международной буржуазией. Эта эмиграция всеми силами и средствами работает над разрушением Советской власти и восстановлением капитализма в России»{90}. «Бывшие» — представители бывших привилегированных классов, оставшиеся в России, — считались потенциальными союзниками русских и иностранных капиталистов за рубежом. Большевики опасались их влияния в советском обществе, даже если они занимали весьма скромное положение (как обычно и бывало), держались в стороне от политики и старались скрыть свое прошлое. Их детей, которых тоже рассматривали как возможный источник разложения, не принимали ни в пионеры, ни в комсомол и по мере сил не допускали в высшие учебные заведения[40].

Нэпманы — «новая буржуазия» из частных предпринимателей, порожденная нэпом, — также вызывали большое недоверие и подозрения. Хотя нэпманы, подобно «бывшим», не проявляли особой политической активности или каких-то политических устремлений, большевики все равно смотрели на них как на потенциальных соперников и будущих застрельщиков возврата к капитализму, считая их смирное поведение признаком коварства. Деятельность нэпманов больше не объявлялась незаконной, как спекуляции на черном рынке во времена военного коммунизма, но это вовсе не означало повышения социальной толерантности со стороны большевиков. Нэпманов изображали в карикатурном виде, как жирных и жадных эксплуататоров: «По аллеям с важным видом в сопровождении разодетых, раскормленных, на диво выхоленных жен ходили сахарные, шоколадные и мануфактурные “короли”»{91}.

В большинстве своем они, по-видимому, были парвеню, а не потомками прежних купцов и дельцов-капиталистов{92}. Тем не менее за ними с тревогой следили, пытаясь нащупать воображаемые связи с представителями старых элит. Один наблюдатель (следователь по уголовным делам) отмечал, к примеру, что «ленинградские нэпманы охотно женились на невестах с княжескими и графскими титулами и в своем образе жизни и манерах всячески подражали старому петербургскому “свету”»{93}. Еще более пугающей (и более правдоподобной) была опасность сближения между нэпманами и новой советской элитой. В условиях нэпа наибольшую выгоду приносила предпринимательская деятельность на стыке общественного и частного секторов, и нэпман, выполняя функцию «толкача», оказывался весьма ценным помощником для большевистских управленцев и работников промышленности[41].