Читать онлайн «Россия и Европа в эпоху 1812 года. Стратегия или геополитика». Страница 3

Оставим за скобками эмоциональную составляющую авторской позиции О. Соколова. Но, исследователи царствования Александра I, даже признавая его чрезмерное честолюбие, вряд ли смогут согласиться с таким объяснением причин антинаполеоновской позиции России («личная неприязнь» ее императора). Причем не только потому, что малопривлекательный образ российского монарха обрисован в негативных черно-белых тонах, а цветовая гамма, как известно, всегда богаче. Человеческий фактор в международных отношениях всегда играл и будет играть определенную роль. Но политик такого масштаба как Александр I, при принятии стратегических решений никогда не руководствовался лишь личными мотивами. Слишком много фактов противоречат этому. Мир политики всегда оставался исключительной сферой государственного эгоизма и расчета. Даже в России при проведении внутриполитического курса, будучи самодержцем, Александр I был вынужден учитывать интересы русской аристократии, придворных группировок и «партий», назначать на значимые посты людей, которых, мягко говоря, недолюбливал, или не уважал, но делал это из соображений государственной целесообразности[5]. Подобными мотивами были продиктованы и многие его решения в международной политике. А уж скольких европейских коронованных особ Александр I лично «недолюбливал», трудно даже перечислить (легче указать тех, кого уважал), тем не менее встречался с ними, лобызался, общался, делал комплименты, заключал договора и союзы — этого требовала государственная необходимость. Поэтому «личная неприязнь» императора как причина выглядит в данном случае очень неубедительно, как не выдерживает критики и обвинение в том, что он не руководствовался в своей деятельности национальными интересами.

Поскольку О.В. Соколов исходил из постулатов геополитической теории об общности интересов России и Франции, рассматривая их как естественных и потенциальных союзников (правда, подробно не останавливаясь на этом положении), попробуем рассмотреть сначала расклад сил в Европе в начале XIX столетия и ответить на вопрос: в чем состояли противоречия и насколько объективно совпадали или не совпадали интересы этих двух держав?

Большинство историков сегодня признают, что в рассматриваемый период главными игроками на европейской арене выступали постреволюционная наполеоновская Франция и «владычица морей» и «мастерская мира» — Англия. Непрерывное соперничество между этими державами насчитывало несколько столетий (в XVIII веке оно вспыхнуло с новой силой), но антагонистические противоречия между ними диктовали и определяли основное содержание наполеоновских войн как двух главных оппонентов в споре за преобладание на континенте[6]. В Европе можно было выделить еще три крупных государства, способных тогда влиять на расстановку сил: Россию, Австрию и Пруссию, остальные, в силу своей периферийности или малых размеров, не являлись самостоятельными игроками, в той или иной степени не могли проводить независимую политику без оглядки на сильных соседей и находились в орбите воздействия пяти самых мощных стран. Из трех последних выделенных государств Россия стояла на особом месте, так как бесспорно являлась великой европейской державой, обладая огромной территорией, значительными людскими и материальными ресурсами. Она не только приближалась по значимости к Франции и Англии, а ее мощь была сопоставима с лидерами. В раздробленной на мелкие государственные образования Центральной Европе роль периферийных полюсов притяжения всегда играли Австрия и Пруссия. Вокруг них традиционно группировались мелкие феодальные владения, хотя всегда были сильны и конкурентные австро-прусские противоречия, что облегчало Наполеону проведение французской политики в этом регионе. Но, в отличие от Австрии и Пруссии, находившимися всегда в зоне возможных прямых ударов со стороны Франции, Россия, как и Англия, была менее уязвима, что давала ей большую самостоятельность и свободу маневрирования. От ее позиции и поведения зависело тогда очень многое, а географически она находилась не в центре Европы и могла выбирать союзников. Россия оставалась единственной крупной континентальной державой, с мнением которой Наполеон вынужден был считаться.

У России как государства существовали свои предпочтения и имелись свои серьезные интересы на Балтике, в Польше и Германии, на Балканах и в Восточном Средиземноморье. Там, где они пересекались с интересами крупных европейских держав, возникали трения и противоречия. Собственно Российская империя в тот период могла предпочесть три модели реагирования на происходившую в Европе борьбу: во-первых, поддержать Францию, т. е. вступить с ней в союз против Англии; во-вторых, оставаться нейтральной, в данном случае можно было выбрать разные способы поведения — от самоизоляции до политики «свободных рук»; в-третьих, вместе с Англией выступить против Франции и попытаться втянуть в антинаполеоновский союз как можно больше европейских стран.

Во внешней политике России в 1800—1815 гг. были в разное время опробованы все три модели поведения. Но, на наш взгляд, второй вариант стал со временем существовать как теоретический, так как полностью исключался для такой крупной державы, как Россия. Она не могла подобно средневековому Китаю затвориться в скорлупу самоизоляции или закрыть глаза на происходящее, тем самым позволить другим странам принимать вместо себя принципиальные решения. Результат такого поведения нетрудно было предсказать любому политику. Отказ от защиты своих государственных интересов означал потерю своего немалого влияния в Европе и статуса великой державы. Хотя Александр I в самом начале своего царствования хотел бы оставаться нейтральным, но реализовать подобный вариант просто не сумел[7]. Существование такого крупнейшего государства, как Россия, уже было немыслимо вдали от общеевропейских интересов (от них уже невозможно было абстрагироваться), а поскольку война превратилась во всеобщее явление, она уже не могла оставаться в стороне от бушевавшего пожара. Диапазон возможных приоритетов (с кем и против кого «дружить») был невелик. Оставался лишь выбор в пользу Франции или Англии. Почему все-таки Россия в 1805—1807 и 1812—1815 гг. выступила совместно с Англией, а в 1807—1812 находилась в союзе с Францией? Почему столь кардинально менялась ее позиция? Есть и другие вопросы, часто неоднозначно трактуемые историками.

Доминирующий взгляд в нашей отечественной историографии считает англо-русское сближение и совместную вооруженную борьбу с постреволюционной Францией вполне естественной политикой, вытекавшей из угрозы завоевания европейского господства Наполеоном Бонапартом. Другая точка зрения — идея закономерной и жизненной необходимости союза Франции и России из-за отсутствия непримеримых противоречий — была обоснована во времена расцвета русско-французского союза конца XIX столетия историками А. Вандалем и А. Трачевским{14}. В какой-то степени подобных позиций придерживался и их современник С.С. Татищев{15}. В советской историографии приверженцем этого взгляда выступил А. 3. Манфред, талантливо интерпретировавший идею наличия общности интересов и объективной заинтересованности сторон при отсутствии территориальных споров между ними{16}. Справедливости ради отметим, что до последнего времени даже среди советских исследователей, несмотря на большой авторитет Манфреда, это концептуальное положение не получило поддержки среди серьезных ученых{17}.

Сегодня назрела необходимость пристальней взглянуть на проблему объективности геополитического и стратегического союза России и Франции. Если даже считать за аксиому геополитический фактор, как данный нам раз и навсегда беспристрастный критерий, возникают вопросы: почему русские войска сражались с французскими в 1799, 1805—1807, 1812—1815 годах? Почему в указанные временные отрезки этот фактор «не работал»? Может быть, из-за невежества правящих кругов двух стран? По каким причинам робкие ростки политического союза Франции и России так быстро гибли, не выдерживая в этот период даже краткие испытания временем?

Начнем с того, что Франция и Россия были крупными централизованными европейскими государствами, но с разными экономическими, социальными, идеологическими и религиозными устоями. Самое главное — Россия была тогда феодальным государством!!! Основу ее экономики составляло крепостническое сельское хозяйство. Товарооборот во внешней торговле в основном почти полностью ориентировался на Англию. Экономический фактор был, бесспорно, очень важен, но не менее важными являлись социальные и идеологические аспекты.

Главной социальной базой и цементировавшим стержнем самодержавного строя являлось дворянство, оно же тогда было единственной общественной силой, единственным сословием, имеющим в империи политическое значение. Только идеалисты могли считать, что царь или император повелевал Россией в одиночку. Бесспорно, российские цари и императоры были деспотическими фигурами. Но, не опираясь на господствующий класс (а другой опоры у самодержавия не было, отсюда проистекало и проведение внутренней и внешней политики с ориентацией на интересы этого слоя), монарх не был в состоянии править страной[8]. Русское дворянство быстро лишало его этой возможности, если политический вектор изменялся не в пользу этого сословия, а «государь» пренебрегал их интересами и даже настроениями. Как свидетельствует опыт XVIII столетия, в этом случае долго на троне не засиживались, монархи могли потерять не только корону, но и свою жизнь. Дворяне, носившие военную форму, очень резво реагировали на подобные явления и за один день эффективно и радикально корректировали политику в нужном для них и их сословия направлении. В этот день престол превращался в игрушку для гвардейских полков. В данном случае вполне уместно согласиться с мнением одного бородача-классика марксизма, ныне не модного всепобеждающего учения, высказавшегося о том, что дворцовые перевороты в Петербурге XVIII в. были «до смешного легки».