Читать онлайн «История городов будущего». Страница 37

Однако вскоре власть в партии окончательно перешла к консерваторам. Несколько смелых проектов, реализованных в первые годы советской власти, остались лишь напоминанием об идеалистических устремлениях революции, которые так и не были воплощены в жизнь. Сегодня дома на Тракторной улице и фабрика «Красное знамя» считаются символами короткого расцвета ленинградского архитектурного авангарда и вообще надежд на новую общемировую культуру, разрушенных теми вождями, прежде всего Сталиным, чьи мечты ограничивались собственной абсолютной властью.

В 1933 году Ленинград посетил коллега Мендельсона по «Баухаусу» Вальтер Гропиус. «Гропиус вернулся из Ленинграда в ужасе от того, что он там увидел и пережил. Бюрократия задушила великую идею», – писал Мендельсон77. Глубоко разочарованный архитектор пришел к выводу, что большевики – это «разрушители социализма». Как и в век Просвещения, Петербург, породив мечты, вскоре разрушил их до основания. Вместо чудесного будущего для всего человечества город так и ограничился несколькими футуристическими диковинами.

Бунд в середине 1930-х годов. Справа – отель Cathay. © Галерея Picture This, Гонконг

После свержения императора в 1911 году Шанхай, как известно, разделенный на китайский, французский и англо-американский сектора, стал, наконец, единым городом. Стены вокруг исторического китайского города снесли, а канал, отделявший французскую концессию от Международного сеттльмента, засыпали и превратили в проспект, который назвали в честь английского короля, но на французский манер – Авеню Эдуарда VII.

Китайцы, долгие годы бывшие людьми второго сорта в этом открытом в соответствии с неравными договорами портовом городе, в новом веке принялись создавать тут свой равнозначный мир. В 1911 году группа состоятельных шанхайцев учредила свой Международный конноспортивный клуб в противовес прославленному Шанхайскому, куда китайцев не допускали. Растущий город теперь воспринимался как один из ведущих мировых центров. Когда в 1912-м недавние выпускники Гарвардской школы медицины открыли первый в истории иностранный филиал своего учебного заведения, они выбрали для него самое очевидное место – Шанхай. Современному миру, опутанному сетью маршрутов торговли и путешествий, требовалось несколько международных узловых пунктов, и Шанхай как самый открытый город в мире, для въезда в который не требовалось ни визы, ни паспорта, подходил на эту роль как нельзя лучше.

Однако к 1920-м годам Шанхай был уже не просто городом, куда, как по волшебству, переносились западные учреждения типа Гарвардской школы медицины и где китайцы создавали свои варианты западных учреждений вроде Международного конноспортивного клуба. Город стал плавильным котлом, в котором созидалась самобытная китайская современность. А десятилетием позже в Шанхае уже ковалась по настоящему всемирная современная культура, выплескивавшаяся на его улицы зданиями в духе модернизма, ар-деко и эклектики. Если модернизм пользовался скупой эстетикой индустриального века, то архитекторы более пышного ар-деко обращались непосредственно к технологиям, объединявшим мир, применяя обтекаемые формы океанских лайнеров и аэропланов в своих зданиях с балконами-крыльями и окнами-иллюминаторами. Этот стиль получил свое название после прошедшей в 1925 году в Париже Международной выставки современного декоративно-прикладного искусства (Exposition Internationale des Arts Décoratifs et Industriels Modernes) и вскоре распространился по всему миру, оказав на быстрорастущие города Америки и Азии даже большее влияние, чем на Европу. Эклектика, в свою очередь, вбирала декоративные элементы разных эпох и континентов, переплетая их в самых замысловатых комбинациях. Эта манера, которую часто считают архитектурной инновацией постмодернизма 1970–1980-х годов, процветала в Шанхае за полвека до того, как вошла в моду на Западе. После Первой мировой войны европейские соперники Шанхая вошли в период упадка, в то время как великие города Америки страдали то от религиозного фундаментализма, ставшего причиной сухого закона 1919 года, то от изоляционистского и ксенофобского закона об иммиграции 1924 года, то от Великой депрессии, начавшейся после биржевого обвала в 1929-м. Докоммунистический Шанхай был не просто самым современным городом Китая – он был самым современным во всем мире.

При этом от унизительной дискриминации китайское население окончательно так и не избавилось. Экстерриториальные привилегии, позволявшие американцам и европейцам, живущим в Шанхае, не подчиняться китайским законам, слегка ограничили, но до конца не отменили. Кроме того, непреодолимая пропасть между богатыми и бедными была характерной чертой местной ситуации на протяжении всей эпохи расцвета. Шанхай тех лет жил двойной жизнью. Путеводитель «Все о Шанхае» писал в 1934 году так: «Это город небоскребов и соломенных хижин ниже человеческого роста»2.

В динамичном Шанхае первых десятилетий XX века начала рушиться привычная иерархия, в которой европейцы стояли по определению выше азиатов. Теперь в лимузинах последней модели, разгонявших сигналами рикшей, все чаще разъезжали азиатские магнаты, а в толпе рикшей попадались и обнищавшие белые. Среди богачей-азиатов больше всего было японцев, которые попали в Шанхай сравнительно недавно, но уже успели преобразить экономику города. Если торговый Шанхай был создан Британией, Францией, Америкой и прочими западными державами, шанхайская промышленность – это изобретение японцев. Японские императоры, которые как и их китайские коллеги, долго придерживались политики изоляционизма, во второй половине XIX века со всей решительностью взялись за индустриализацию. В эпоху Мэйдзи («мэйдзи» по-японски означает «просвещенное правление») император даровал стране конституцию и пригласил в страну тысячи иностранных специалистов. К последнему десятилетию века Япония была уже куда более развитой страной, нежели Китай, что и продемонстрировало его поражение в Японо-китайской войне. Подписанный в 1895 году Симоносекский договор давал японским компаниям право «вести торговлю и создавать промышленные производства»3 во всех открытых портах Китая. Таким образом, отчаянно сопротивлявшаяся всему новому Поднебесная была силком втянута в эпоху индустриализации. По принципу «режима наибольшего благоприятствования» те же права, что японцы выбивали для себя силой, европейцы получали автоматически. Практически мгновенно в Шанхае начался промышленный бум, в результате чего население за пятнадцать лет удвоилось4, а на окраинах вырос пояс промышленных районов, самым крупным из которых стал Пудун на восточном берегу Хуанпу прямо напротив Бунда. Как только до Японии дошли вести, что недалеко от родного архипелага открылся новый, полный возможностей рынок, жить и работать на котором можно без бумажной волокиты, японские бизнесмены наводнили Шанхай. Признавая их растущее влияние, в 1918 году представители Запада выделили им два места в шанхайском Муниципальном совете, куда китайцев по-прежнему не допускали. К 1925 году в городе насчитывалось уже почти 14 тысяч японцев5, которые теперь составляли самую крупную иностранную диаспору Шанхая. Японские бригадиры, которые, в отличие от западных управляющих, как правило, выучивали китайский, стали пользоваться репутацией высококлассных организаторов производства, с которыми не могли тягаться полагавшиеся на пиджин-инглиш шанхайландцы с их китайскими подручными-компрадорами. Впрочем, то, что в бухгалтерских книгах выглядело как эффективное управление, в цеху больше походило на суровость надсмотрщика; неудивительно, что отношения между китайцами и японцами становились все напряженнее.

Не успели китайцы привыкнуть к существованию высокопоставленных азиатов, как им пришлось столкнуться с не менее шокирующим феноменом малоимущих белых – русских, бежавших от большевизма и Гражданской войны. Многие вполне европейские по виду беженцы, в особенности деревенские мужики, не владели никакими полезными в новых условиях навыками. Нередко они просто спивались и оказывались без крыши над головой. Другие брались за любую черную работу и становились, к примеру, рикшами, чего раньше европейцы себе не позволяли. Для женщин большим искушением становилась проституция, тем более что русские, с их экзотической для здешних мест внешностью, могли назначать за свои услуги повышенную таксу. В исследовании Лиги Наций за 1930 год сообщалось, что каждая четвертая русская эмигрантка в Шанхае занята в секс-индустрии6.

Петербуржцы, как правило, устраивались лучше, чем их соотечественники из сельских районов. К их собственному удивлению, шанхайская жизнь не казалась им такой уж экзотикой, и в местных реалиях они разобрались достаточно быстро. Бывший жандарм Анатолий Котенев поступил на службу в муниципальную полицию Шанхая, поскольку охрана порядка в самом космополитичном городе России отлично подготовила его к схожей деятельности в Китае. Русско-азиатский банк, венец коммерческих достижений династии промышленников Путиловых, владельцами и управляющими которого по-прежнему были русские, проработал в Шанхае еще добрый десяток лет после того, как его головной офис на Невском проспекте был экспроприирован в соответствии с ленинским декретом7. Бежавшие из России банкиры, разместившиеся в похожем на ренессансное палаццо здании на Бунде, где, к слову, был установлен первый в Китае лифт, имели богатый опыт кредитования компаний, работающих на быстрорастущем и не особо регулируемом рынке.